Дом толерантности (сборник) - Анатолий Грешневиков

Анзор постоял один в глубоком раздумье, почесал затылок и поплелся за ними. Ситуация складывалась не в его пользу. Маша еще ни разу так жестко не поступала с ним. Терять ее не входило в его планы. На душе муторно было еще от того, что не выспался, всю ночь проговорил с дедом. Глаза утонули в опухших веках, ноги налились свинцовой тяжестью. Он прибавил ходу. Маша, услышав тяжелый, размеренный шаг, остановилась.

Они вновь крепко сцепились в словесной перебранке. Анзор стерпел, даже попросил извинения.

Ссора потухла. Все трое выясняли отношения до тех пор, пока не сообразили, что чем дольше они ругаются, тем меньше у них шансов успеть в картинную галерею, выходит, некогда молнии друг в друга метать. Вернувшись к машине, они влезли в нее и помчались изучать искусство.

Для Анзора никакой не было разницы между импрессионизмом и реализмом. На картины он смотрел с выражением тупого высокомерия. Смотрел порой отстранение и так равнодушно, что Маша замечала, поглядывая за ним исподтишка, как его тянуло в сон, и голова с огромным лбом и крошечными усами повисала на шее. Зато у Маши настроение было задумчивым, созерцательным. Импрессионисты ей явно нравились. Одна картина приковала ее будто магнит. На ней было изображено начало лета. Небо после холодной весны выдалось ясным и мягким. Облако от необычного света розовело нежным младенческим румянцем.

– Анзор, смотри, какую огромную силу уловил в природе художник, – показала Маша рукой на приковавшую ее взгляд картину. – Только эта сила природы может породить весной новую красоту.

– Извини, но, я честно скажу, для меня все эти работы – сплошная мазня, – откровенно признался Анзор, хмуро посмотрел по сторонам и добавил: – Я бы всех художников дворниками сделал, пусть улицы метут, а не бумагу переводят…. Или вообще на луну их отправил… Ну, пару бы оставил, пусть портреты малюют.

– Обнаженных женщин, – добавил подошедший Денис.

– В лоб хочешь?! – возмутился неожиданной дерзостью Анзор.

– Вот-вот, руки распускать ты умеешь.

– Ладно. Отстань от меня.

– Действительно, Денис, не трожь любителя портретов, – иронично попросила Маша. – Он же честно ответил.

– Да он гору на картинах не увидел, вот и осерчал, – не успокаивался Денис. – Слушай, а если бы тебе золотая рыбка выбор предоставила: бери магазин либо картинную галерею с картинами Моне, Рембрандта, Репина…

– Шишкина, – добавила Маша.

– И Шишкина, – согласно кивнул головой Денис. – Ты бы что себе взял: магазин или галерею.

– Магазин, – без раздумий, не чувствуя подвоха в словах Дениса, ответил Анзор. – Зачем глупость спрашиваешь!?

– Спрашиваю, потому что один полудурок в нашей Думе в Москве сказал недавно, что кавказцы начнут уважать законы России после того, как их в вечерних школах будут приобщать к русскому языку, русской культуре. Видишь, у меня ничего не получилось: тебе нужен магазин, а мне культура. Я бы только на галерею согласился. Там и на горы посмотреть можно, и на лес, и на море.

– Глупо все это. В галерею никто не ходит, а в магазин каждый день бегут. Ну, а про горы на картинах я тебе что скажу?.. Наши горы ни один художник не нарисует правдиво, красота их непередаваема, – воскликнул Анзор растянутым и поучительным голосом.

– А ты хоть горы на картинах видел?

– Видел. Но это были плохие горы. Приезжайте ко мне в гости, я вам настоящие горы покажу, вершины их только орлы видели.

– Здорово, – заключила Маша, давая понять спорщикам, что картинная галерея не место для шумных разговоров. – Давайте тихо смотреть.

Возле двери у входа в другой зал сидела старушка в вязаной кофте, с опавшими щеками, всклоченными седыми волосами. Она пристально следила за молодежью. И когда те загалдели громко, тихо попросила их помолчать. Маша посмотрела в ее сторону, на ее рябое лицо с широкими скулами… Извинилась: старая смотрительница картинной галереи сделала правильное замечание. Попросила подсказать, до какого дня продлится выставка – ей захотелось привести сюда отца с матерью.

Анзор, как хвост, ходил за Машей. Особой обиды на него у нее уже не было.

По дороге домой Анзор безоговорочно выполнил её просьбу и отвез Дениса до указанного места, затем, оставшись вдвоем, они поехали кататься по городу. Маша согласилась на прогулку при условии, что на это уйдет полчаса. Она обещала отцу пораньше вернуться.

К своему дому они подобрались тогда, когда на улице уже темнело. Сквозь едва прозрачный сумрак позднего осеннего вечера он представлялся высоким громоздким кораблем. Возле него мельтешили люди, как рыбы, сновали машины-акулы. Окна ненавистного магазина встретили их ярким светом.

Вышедшего из машины Анзора встретил довольный Сабир. Он сходу стал рассказывать, как коротал время с дедом Хасаном, угощал того шашлыком. Вскоре в дверях показался и сам дед. Он первым делом поздоровался с Машей, поинтересовался её здоровьем, учебой. Потом стал расспрашивать Анзора… По ходу мимолетной беседы у него возникло неожиданное пожелание внуку: «Обидишь когда-нибудь Машу, запомни, навсегда обидишь меня!».

Маша вежливо попрощалась со всеми и пошла широким шагом, не оглядываясь, домой делиться с родителями мыслями о запомнившихся ей красочных пейзажах на выставке импрессионистов.

Отец проявил живой интерес к рассказу Маши, к ее предложению сходить всей семьей в картинную галерею.

Запланировали экскурсию на выходные дни.

Прошла неделя. Но выбраться семье в галерею не довелось. Подвела погода. На город повалил густой снег. Собрались на следующие выходные. Но тут к Ивану Никодимычу приехал сын, и старик пригласил всех к нему в гости попробовать хохляцкий самогон, заодно отметить и день его рождения. Пригласили и Галю с Виктором, и даже Алексея Константиновича с Зоей.

Выставка импрессионистов обошла семейство Мазаевых стороной.

Зато посиделки у Ивана Никодимыча прошли зажигательно. Как только он поставил на стол здоровенную бутыль с мутной жидкостью, раздвинув тарелки, заваленные ломтями сала с тонкими прожилками, помидорами, жирными, как чернозем, сливами, черными, будто уголь, ну и прочими продуктами, так пошла-поехала гулянка. Шума никто не поднимал, как в квартире Анзора. И музыки громкой, надоедливой не звучало. Компания у старика-фронтовика подобралась говорливая, любящая порассуждать, повоспоминать, ну и, заодно попеть. Разница была и в другом. У предприимчивого Анзора попойки шли денно-нощно, гости там устраивали визг и пляску, превращая дом в разгульный кабак, а гости Ивана Никодимыча собирались изредка и лишь с одной целью – побеседовать по душам. Как правило, тамадой такого застолья становился Николай Степанович, а он не стеснялся всегда и всюду произносить изречение, принадлежащее любимому французскому писателю Антуану де Сент-Экзюпери, что общение – это великая роскошь.

Говорили все с интересом и жаром про свое житие-бытие. И весь вечер так бы и прошел тихо, мирно, в рассуждениях, что в современной жизни хорошо, а что плохо, если бы Ольга Владимировна не припомнила историю с вырубкой парка. Тут беседа перешла на повышенные тона, ибо коснулась политики. И, как оказалось, сын Ивана Никодимыча шахтер Петр придерживался антикавказских настроений, потому живо подхватил больную тему, начал выспрашивать детали и версии давнего происшествия. Узнав еще о подозрениях отца, о том, что у того украли военные ордена и медали, задушили любимую собаку и постоянно угрожают, он вообще завелся, впал в ярость.