Дом толерантности (сборник) - Анатолий Грешневиков

Иногда в газетах Николай Степанович читал статьи о беспределе, творимом приезжими гастролерами. И всегда поражался, где только журналисты отыскивают столько убийственных фактов надругательства над русскими. В городах центральной части России нападают на малолетних девчонок, насилуют их, извращенцы, забивают камнями и потом сжигают. На Севере заставляют работяг отдавать зарплату, обкладывают побороми бизнес. Даже до Дальнего Востока добрались. Там напали на офицеров-разведчиков, обезоружили их, побили, и каждый месяц получали с них откупные, чтобы больше не бить. Николай Степанович перечитывал тогда статью в газете вслух жене, а та не выдержала, заплакала…. Это до какого же маразма довела власть собственный народ, молчаливый, терпеливый или, как модно сейчас писать, толерантный, а он стонет, но не взбрыкивает, бунтует, митингует, но не гонит инородцев прочь. Более того, насильники и убийцы продолжают жить рядом, безнаказанные, уверенные в своей силе. Им позволяют совершать преступления и дальше. Именно позволяют. Иначе откуда такой рост надругательств над русскими девчонками, такой высокий уровень преступлений со стороны иммигрантов?! Откуда у этой понаехавшей, как саранча, дряни такая наглость, такой азарт грабежа, что они среди бела дня нападают на офицеров и обирают их до нитки, и заставляют не сопротивляться, не защищать свою честь и достоинство, а платить оскорбительную дань?!

Он пытался найти хоть один ответ на один вопрос и не мог. Прав же Рамзан Кадыров, руководитель Чечни, когда сказал журналистке, приехавшей к нему брать интервью в юбке выше некуда, в платье с разрезом почти до пупка, из декольте которого выпадали роскошные груди, что девушке нельзя так вызывающе одеваться. Даже объяснил ей, почему ее вид нарушает правила приличия. Дело не в том, что глубокий вырез на платье, обнажающий красивые девичьи формы, противопоказан чеченкам. Дело в другом, в том, что для чеченских парней, по их мусульманским понятиям, так обнаженно могут выглядеть только блудницы. К ним тогда и соответствующее может быть отношение. Правда, вот тут Николай Степанович давал тормоз, отказывался понимать чеченцев. Да, плохо, провокационно выглядит девица с голыми ногами и вываливающейся из декольте грудью, да, она воспринимается, как блудница, но зачем ее насиловать, тем более против ее воли?! Тут должна быть граница, понимание того, что можно, а что нельзя. Пусть мы по-разному одеваемся, по-разному мыслим, у нас разное религиозное воспитание, но посягать на человеческое достоинство, честь, саму жизнь, в конце-то концов, никто не имеет права. Мы разные. Отсюда и надо исходить… Оставаться разными, но понимающими эту разность, противоположность. И пусть государство ищет ответ на вопрос, как этого добиться. Его разуму сие не подвластно.

Вот и сейчас за столом у Ивана Никодимыча после разгоревшегося спора на знакомую ему тему он опять не нашел успокоительный ответ на вызовы времени. Но кое-какие переживания о проблеме иммигрантов он до Петра довел… Просто мы чужие, а как чужим ужиться в одной стране, на одной территории, он не знал. Об этом должна тревожиться власть.

Николаю Степановичу удалось увести гостей от горячих политических разговоров, не свойственных кругу его знакомых, и настроить всех на обсуждение долгой и героической жизни Ивана Никодимыча. Они весело одолели одну бутыль, взялись дружно за другую. Хвалили добротное украинское сало. Пели песни. Правда, без гитары и с плохим знанием слов, не все песни дозвучали до конца.

День рождения кипел, как и положено, празднику, долго и основательно. Николай Степанович не раз шептал на ухо Петру, что тот должен гордиться таким батькой, беречь его и чаще навещать. Обычные слова. Но звучали они искренне. В последнее время Николай Степанович прикипел душой к старику, сроднился, советоваться не советовался, но к его мнению прислушивался. Что ни говори, а у фронтовика прожита горькая и длинная жизнь, в ней наворочено всякого, а получить урок, найти пример для сравнения и подражания можно только из такой жизни.

Единственное, в чем не признался ученый геолог шахтеру, так это в том, что если бы в их доме не поселился Анзор, если бы этот чужак не вырубил парк, то они бы наверняка так никогда бы и не познакомились, не знали бы друг друга и не общались. Не зря звучит пословица: не было бы счастья, да несчастье помогло.

Николай Степанович ждал, когда гости станут собираться домой. Дожидаться пришлось недолго. Как только Петр вернулся к теме разборок и наказаний иммигрантов, так он и подал сигнал – пора закругляться, нечего идти по второму кругу, и переливать из пустого в порожнее. Гости все, как один, разом всё поняли, встали из-за стола и начали прощаться-обниматься с именинником.

В квартире Ивана Никодимыча было душно. Он сначала чуть улыбался, при хвалебных словах возражал обычными словами и вздохами: «Спасибо, не забыли, уважили!». Каждого тепло обнимал. Приглашал на следующий день продолжить застолье.

Николай Степанович уходил последним. Заметил в прохожей, как старик ослаб за последние недели, лицом он был бледен и печален, даже согбенная спина вызывала сострадание. Петр не вышел, остался сидеть на диване. Доливал в стакан оставшийся самогон. Сердито бубнил что-то себе под нос. Его взбалмошные нападки на гостей, ненужные упреки, пустые угрозы хоть и были позади, но продолжали отталкивать и пугать…

Иван Никодимыч грустно попрощался, понимающе добавил, вяло, но озабоченно:

– Ты уж, Степаныч, на моего-то особо не серчай.

– Бог с тобой, Иван Никодимыч, – обнял он соседа. – Хорошо посидели. Ложись, отдыхай.

Следующий день выдался сумрачным. Утром мела метель. К вечеру непогода стала стихать. Но холодный ветерок заводил грустную песню среди дворовых берез. Николай Степанович, возвращаясь из института, глядя на окна родной квартиры, стоял и смотрел на небо, слушал мелодии зимы. Морозный снежок касался деревьев и ему казалось, что они тоже пели. Ветер забегал на игрушечные домики на детской площадке, на спортивные снаряды… Николаю Степановичу чудилось, что и оттуда льется зимняя мелодия.

Белым одеялом лег снег на его дом. И некогда серая крыша вдруг преобразилась, стала легкой, привлекательной.

Ему ни разу не приходила в голову мысль, что зима может быть такой сказочной, песенной. Он любил весну. Видя, как от тепла лопаются березовые почки и брызжут по утрам страстной росой, его сердце заполняла радость. В экспедициях часами наблюдал, как солнце пробуждает толстого жука и тот по листьям ползет на свет. А рядом робкая тощая осина будто дышит, будто шепчет: жизнь началась, проснулась, идет по всей земле.

«Оказывается, зима тоже красива, – думал Николай Степанович, с покровительствующим видом осматривая заснеженные березы. – Надо лишь ее слушать, видеть».

Доброе поэтическое расположение духа пропало у него прямо в прихожей квартиры. Ольга Владимировна, залитая слезами, накинулась на него с причитаниями:

– Ивана Никодимыча забрали. Майор, сердитый такой, никого не слушает…. Скрутил его, надел наручники и увез.

– Чо стряслось-то?! – опешил от услышанного Николай Степанович.

– Лиза наша уехала в полицию. Повезла еду… А я Машку жду, опять задержалась в училище. Позвонила, сказала, лезгинку разучивает… Далась ей эта лезгинка! Будь она неладна. Бедный, бедный Иван Никодимыч. Только день рождения справили…