Записки примата. Необычайная жизнь ученого среди павианов - Роберт Сапольски

Такое крушение надежд его подкосило. Он ушел к себе в палатку и больше в тот день не показывался. Хандра продолжалась и назавтра, и на следующий день. Самуэлли забросил строительство дома, в котором было готово только три комнаты. Винный погреб, резное крыльцо, смотровая площадка на крыше — все осталось только в проектах. Самуэлли перестал разговаривать и целыми вечерами лишь сидел и смотрел на огонь. Он больше не вскакивал открывать консервные банки, его порция скумбрии оставалась нетронутой.

Депрессия продолжалась, Самуэлли съехал с катушек. Фиаско с плотиной его совершенно обескуражило, мечта сотворить райскую долину из глины, веток и листьев померкла на глазах, и вот он торчит тут на краю света с каким-то белым парнем и толпой анестезированных павианов. Мы с Ричардом держали совет — Ричард тоже не знал, как вернуть брата к жизни. Еще один преданный помощник в лагере двигался к неминуемому помешательству.

Время для этого было неподходящее. Сезон жары вошел в полную силу, на этом фоне дрогнул бы даже самый здравомыслящий человек. Каждый день зной усиливался и становился невыносим, озеро имени Самуэлли в любом случае скоро перешло бы в разряд чисто теоретических величин, поскольку вода испарялась на глазах. Река сделалась илистой, воздух — пыльным, сухим, потрескивающим от напряжения. Наступала пора пожаров и антилоп гну.

Огромная равнина Серенгети, часть которой принадлежит нашему заповеднику, имеет циклическую схему выпадения дождей, так что в любой момент в течение года где-нибудь обязательно есть густая трава полтора метра высотой, и двухмиллионное мигрирующее поголовье антилоп гну круглый год перемещается вслед дождям, устремляясь от степных пожаров к океанам высокой травы. А за ними следуют все оголодавшие хищники страны.

Каждый год все повторялось. Прекращаются дожди, прилетевший из буша летчик докладывает, что стадо антилоп гну сейчас в Танзании, в полусотне миль от границы. Неделей позже стадо подходит к границе. Назавтра стоишь днем на крыше джипа, смотришь в бинокль, видишь тонкую вереницу антилоп, спускающихся по склону дальней горы. На следующее утро просыпаешься как от толчка: везде, куда ни глянь, толпы, стада, тысячи и тысячи бегущих антилоп гну, которые заполняют фырканьем, всхрапыванием, топотом и пометом каждый дюйм твоей лужайки.

Это самое засушливое, бешеное, безумное время года. Ни воды, ничего — только пыль и пожары, Серенгети горит целиком: полутораметровая сухая трава буквально взрывается от молний, прокатываются гигантские волны огня. Выезжаешь на вершину горы ночью — и видишь внизу стену пламени, сверху облака в оранжевых сполохах, а посреди пожара, затаптывая траву и шарахаясь от языков огня, носятся обезумевшие антилопы — сумбурные переплетения дезориентированных масс животных, которые, как заведенные, мечутся в панике по полям. Хищники от них не отстают, мы по ночам то и дело вздрагиваем, в кустах вопят антилопы и стаи гиен, утром куски чьей-то туши разбросаны на целый акр позади палаток, но это ничего, подумаешь, следующая сотня тысяч антилоп уже здесь и истерично носится вокруг, ничего не замечая и не имея в мозгу ни единой мысли, кроме, может быть, стремления скакать не разбирая дороги, настолько бездумно, чтобы в конце концов — если перефразировать Питера Матиссена — рухнуть, размозжив себе голову о камни, и лишь этим погасить исступление, снедающее их слабый примитивный мозг. Итак, антилопы, пожары, вихри пламени и дыма, пыль и зной — и час от часу становящийся все угрюмее Самуэлли.

Однако, к счастью, нагрянувшие слоны ночью сожрали построенный им дом.

Слоны в ночном лагере — незабываемое зрелище, от которого у кого угодно заколотится сердце. Просыпаешься в панике, вокруг палатки треск и грохот, саму палатку чудом не задевает свалившееся рядом дерево, кто-то обгрызает куст прямо у входа, палаточные шнуры порваны и болтаются. Выглядываешь в окно: ствол дерева, которого вечером перед сном еще не было, поднимается и опускается — оказывается, это слоновья нога! Ты успеваешь подумать, что сейчас тебя затопчут насмерть или привалят деревом. И каждый раз лежишь в совершенном ужасе, ожидая неминуемой гибели под слоновьими ногами, тебя захлестывают противоречивые чувства, ты с удивлением слышишь… звуки слоновьего желудка. Слоновье брюхо производит немыслимое количество шума, и совершеннее этого звука в мире ничего нет: низкий басовый рокот, словно испускаемый центром земли, как будто ты вернулся в детство и у тебя самый лучший в мире огромный седобородый дед, который сейчас любовно поднимет тебя узловатыми руками, посадит к себе на колени, прислонит ухом к своему животу и специально для тебя одного испустит рокочущий звук такой громкий, медленный и глубокий, что он будет длиться и длиться, так что ты будешь счастливо трепетать ему в такт до следующего ледникового периода, — такой это звук. И вот ты лежишь в палатке, готовый погибнуть на месте, а тебя убаюкивает чудесный рокот слоновьего брюха, так что хочется свернуться калачиком, как щенок, и уснуть, но нельзя: за стенами палатки ломятся сквозь заросли проклятые слоны, готовые тебя растоптать, — и тут неминуемо нужда заставляет тебя вылезти из палатки и опорожнить кишечник. Однажды я в такую ситуацию и попал. Меня тогда донельзя достали рис и скумбрия, а застрявшие в грязи туристы, которых я вытащил, повели меня на обед в туристскую гостиницу. На вопросы об особенностях поведения животных я что-то сочинял на ходу, а сам усиленно налегал на обед, включавший горы отвратительно унылых и безвкусных пудингов, обожаемых британцами и оставленных ими в наследство (дольше всех пережившее их самих) кенийским гостиницам. Гумбо с курицей, мясной пирог а-ля кикуйю, разные виды карри, баночная ветчина с ломтиками ананаса — и сверх этого унылый коричневый пудинг с кляксами кристаллизованного сахара и резными украшениями на верхушке. Меня гоняло поносом всю ночь, но я ни о чем не жалел. Пока не нагрянули слоны. На очередной волне диареи я вдруг обнаруживаю, что сижу напротив палатки, совершенно голый, скрученный приступом боли, из меня льется кислотная жижа — и вообразите мое унижение при виде стоящих вокруг меня шести слонов. Молчаливые, недоумевающие, вежливые, что-то бормочущие, чуть ли не заботливые, они поводили хоботами в попытке понять, что я делаю и почему испускаю стоны. Они созерцали мои отчаянные диарейные судороги так, словно это захватывающая и безмолвная шекспировская трагедия, вновь и вновь исполняемая на бис.

Так бывало при ночном нашествии слонов. И однажды, к нашему счастью, они ночью объели дом, сооруженный Самуэлли. А сам он неожиданно оказался прирожденным бойцом против слонов. Самуэлли и Ричард родились и выросли в земледельческом районе, где целые поколения не видели слонов. Однако я могу поручиться, что какой-то из их предков наверняка участвовал в арабской охоте на слонов: Самуэлли, сражаясь со слонами, демонстрировал врожденное бесстрашие. В тот раз группа слонов неожиданно нагрянула среди ночи и сжевала крышу и заднюю стену дома, уничтожив водозащитные жестянки, которые Самуэлли так тщательно приладил. Самуэлли, который за многие дни не произнес ни слова и понемногу сползал в кататонию, неожиданно для всех с воплями вылетел из палатки. Самуэлли, молчавший столько времени, теперь вопил, размахивал руками, улюлюкал и кидался камнями, пытаясь отогнать слонов от возведенного им дома. Я поначалу сидел в палатке, сжавшись от страха перед неминуемой смертью под слоновьими ногами. Но Самуэлли снаружи героически сражался за свой дом, и в конце концов я вылез его остановить, пока его не растоптали. Самуэлли как раз собирался подпалить слонам хвосты. Слоны глядели скорее озадаченно, чем злобно, и поводили хоботами так же терпеливо, как их собратья (а может, и они сами), взиравшие несколькими годами ранее на мою шекспировскую диарею всего километром выше по течению. Пока мы с Самуэлли спорили и препирались — слоны невозмутимо продолжали есть. В конце концов я убедил Самуэлли вернуться в палатку: запретить слонам объедать дом ему все равно бы не удалось.