Эхо войны - Леонид Гришин

– А что здесь может появиться?

– Это же Кавказ. Вместо вот этой красивой и вкусной воды может образоваться гейзер.

– Как гейзер? Вот уж скажете…

– А что, вон пройди километров десять и увидишь гейзеры, минеральные источники, соленые источники. Все рядом. И вода, которую пьешь, а напиться не можешь, тоже рядом. Чуть тряхнет, перемешается все, и направление вод может поменяться.

Так мы сидели и разговаривали, но меня разбирало любопытство, почему же он все-таки ушел в пещеры.

– А чем вы занимались, живя в пещерах?

– Голову лечил.

– Не понял…

– А что тут понимать? Воевал я. Как мне казалось, хорошо воевал. Видишь, Бог меня силенкой не обидел. Да и еще были у меня кое-какие данные, потому и попал в разведку почти с первых дней войны.

…Учили нас на разведчиков, хорошо учили. Учили быть невидимыми, учили убивать: и ножом, и прикладом, а таких как я, и кулаком. Кулаком у меня хорошо получалось. Не хочется вспоминать… Война есть война. Нас, разведчиков, швыряли с одного фронта на другой. Начальству надо было языков, а языков начальство любило заказывать разных: то им надо языка-связиста, то подавай языка-артиллериста, а то и штабиста необходимо. Начальству ведь как казалось: послал группу, а там немцы сидят и ждут, кого из них выберут в качестве языка – бери, мол, любого. Сколько групп не возвратилось… Сколько нас, разведчиков, погибло…

Самое страшное было, как мы меж собой считали, – возвращаться из разведки одному – с языком, но без товарищей, потому как потом по допросам затаскают. А были случаи, когда группа вся погибала, а один раненый возвращался. Потом долго ему приходилось отчеты писать, как и почему остался жив. Самое страшное для нас было – эта бумажно-допросная канитель.

А в целом, разведка есть разведка. Уходили, переходили линию фронта, высматривали, что надо, передавали, что надо, брали, кого надо, приносили, приволакивали. Когда немцы наступали, тяжело было языков брать, а когда мы стали наступать, казалось, что языки даже с радостью в плен шли – сами предлагали и документы, и информацию. Иногда мы их отпускали за документами, а они возвращались и приносили, надеясь на лучшие условия в плену, хотя были случаи, что приходили с облавой. Часто приходилось в атаку идти.

Последний бой я никогда не забуду. Он проходил уже в Берлине. Случилось так, что наш командир раньше времени отрапортовал, что мы квартал уже заняли. Ты говоришь, из Питера, вот у вас там есть площадь «Пять углов», так мы здесь на такую же нарвались. И этот пятый угол стоял так, что все улицы простреливались. Было там два пулемета, но фаустников засело много. Когда по одной из улиц стали двигаться наши танки, немцы давай их щелкать.

Командир орал, трибуналом грозил за недостоверную информацию. У нас ведь как, когда все хорошо – благодарят, награждают, когда что-то срывалось – только разведка виновата, угрозы трибуналом, звездочки снимали, отправляли в штрафники. Вот и здесь попали в такую ситуацию. К дому не подступиться, ты как на ладони перед врагом. Комбат у нас был умнейший мужик, то ли карту раздобыл, то ли сам сообразил, но придумал план.

Мы с ним по канализационным каналам пробрались к дому, изнутри выскочили, вбегаем на второй этаж, вдруг дверь широкая двустворчатая открывается и оттуда два немца с автоматами давай по нам строчить. Я бегу впереди, комбат чуть сзади. Бегу и понимаю, что автоматы на меня нацелены. Подскакиваю к немцам, вижу, что это почти дети, но безжалостно бью их лбами. Разозлился, что они меня в упор расстреливали, думал даже, что не добегу, что свалюсь около них. И с такой силой я их ударил, что кровь брызнула, а у одного голова треснула как арбуз, и мозги наружу. Отбросил я их в сторону, сам в комнату, комбат за мной. Он за бок держится, видать, зацепило, а там два пулеметчика перекрестный огонь ведут. Левого комбат уложил, а у меня патроны кончились. Подскочил я к пулеметчику, схватил его и швырнул в окно. Рядом стояли фаустники и все видели. От страха перед моей силой, видишь, какой я здоровый, два сантиметра за два метра, бросились они на колени и детскими голосками запричитали: «Гитлер капут! Гитлер капут!» А я гляжу – они и в самом деле дети, самые настоящие дети, им и четырнадцати еще нет. Оглянулся на тех, которых лбами сшиб, и они – дети, а у того, у которого черепушка лопнула, еще и глаза вылетели. И вот эти глаза, как живые, висят и смотрят на меня… Нехорошо мне стало. Слышу: наши уже квартал взяли, посмотрел на комбата, посмотрел на фаустников, хотел их очередью скосить, но ведь дети же.… Не стал…

Рации у нас собой не было, сообщить никому не могли. Минут через пять прибегают наши ребята, благодарят, хвалят:

– Видали мы, как фашист из окна летел, ты его небось?

А мне нехорошо, я ведь всю войну прошел, сколько языков брал, сколько в боях участвовал, и ножом убивал, и кулаком, и прикладом бил. Иной раз так ударишь, что вот так же голова разлеталась, хватало у меня силы на это. Но там немцы, фашисты были, а это же дети… Здорово на меня все это повлияло…

Комбата я перевязал, ранение пустяковым оказалось. Пуля прошла навылет, ребро задела. Мы на такие мелочи даже внимания не обращали. На мне тоже дырок много было, и от пуль было, и от ножей, но все заросли. Присели мы с комбатом и закурили.

– Здорово ты их, – говорит он мне.

– Да уж не знаю. Такая злость взяла… Ведь мы с тобой почти на автоматы лезли.

– Да, причем можно считать сегодня – последний день войны. Были бы они постарше, уложили бы нас здесь в последний день.

– Да, ничего не стоило бы нас уложить опытным воякам, а то же дети. Они даже автомат не могли удержать в руках.

– Но стреляли-то настоящими, и в людей стреляли.

– Да, война все подобрала. И наши дети партизанили, такие же пацаны. А скольких сынами полка называем… Мы их защищаем, не пускаем в бой, а они рвутся туда. Так им есть за что воевать – родители у них погибли…

Через какое-то время пришел санитар, осмотрел комбата, смазал ему рану, и мы пошли. Слышим: «Победа! Победа!» Народ радуется. Одним словом – Победа!

Демобилизовался я в Армавир. У меня родители жили в Старой Станице, сейчас она слилась с Армавиром в один город. Отец воевал и погиб. Мать осталась одна. Я вернулся живой, здоровый. Подумаешь, несколько дырок было, но все заросли, жить не мешали. Все знают, что после войны были мы в почете у всех девушек, особенно у вдовушек, которые манящими глазами на нас смотрели. Я и не отказывался, менял их часто. И выпивки были, драк почти не было, боялись меня, конечно. Выделялся я среди всех и ростом, и плечами, и кулачищами. Они у меня и сейчас такие же остались. Да и войной я был обучен бить и убивать. Умел так человека за плечо взять, что он пошевельнуться не мог. Поэтому со мной никто не связывался.

Однажды пришел на танцы в городской парк. Была у меня тут компания своих ребят. Захожу на танцплощадку и вдруг обомлел. Представляешь, понять не могу: спал я, что ли, все это время. Гляжу: стоит красивая девушка, я никогда такой не видел. Толстая длинная коса переброшена через плечо, голубые глаза, и улыбка на лице… Перед ней, конечно, молодые люди толпятся, она какому-то парню улыбается. И так захотелось, чтобы она вот так же мне улыбалась… А она высокая, длинноногая, ноги красивые. Ну как высокая – не моего роста, конечно, но до плеч доставала. Смотрю на нее и не могу оторваться. Меня ребята толкают: «Заснул, что ли?» Я подошел к компании, в которой она стояла. Парни неодобрительно на меня посмотрели, особенно один. Уж больно неравнодушно смотрел он на девушку. Вдруг заиграло танго, и я пригласил ее на танец. Парень стал возмущаться, говорил, что он раньше пригласил, но я его отодвинул в сторонку. Девушка подняла на меня свои голубые глаза, два раза моргнула и подала руку. Я вывел ее в круг. Она положила левую руку мне на плечо, а правую ладонь в мою. Я взглянул и умилился этой ладошке – такая она была аккуратненькая, маленькая, пальчики тоненькие, кругленькие, длинные, да почти и невесома ручка ее была в моей лапе. Взял я ее правой рукой за талию, а талия тонкая, и сама она легенькая, свеженькая, дух захватывает… Я даже побоялся, что могу ее поломать!