Сад чародея - Геза Чат

«Словно свет гигантских дуговых ламп большого города рассеялся в эфире», — подумал Эрнё. Потом ему пришло на память, как на выпускном в гимназии он говорил о распространении света, но не мог вспомнить, свет — это продольные колебания эфира или поперечные.

«Плохая у меня память, — размышлял Эрнё, приподнявшись на локте. — А ведь разумный человек не может забывать такие вещи, — рассуждал он дальше, — ведь физика, исходя из любопытного и ловкого доказательства, объясняет, какие колебания составляют природу света. Но какие?..» В памяти удалось вызвать лишь рисунок в учебнике, который вообще-то не имел отношения к данному вопросу. Расстроенный юноша прекратил мучительные раздумья и начал вспоминать обстоятельства своего отъезда. В первой половине дня он еще был дома. После обеда отец позвал его в гостиную.

— Эрнё! — произнес он твердо и торжественно. — Вот тебе девяносто форинтов. Больше дать не могу. Это все, что у меня есть наличными. Но о деньгах много не думай. Главное — будь бережлив, учись, следи за здоровьем. Если совсем не сможешь себя сдерживать, прошу, ходи к женщинам пореже. А уж как пойдешь — ищи место проверенное, чистое. Лучше, если никуда ходить не будешь. Молодому человеку в девятнадцать лет еще надо вырасти, окрепнуть. Следи за здоровьем. Лучше быть простым, серым обывателем, как твой отец, чем, не знаю, каким-нибудь великим ученым, но больным и беспомощным.

Юноша будто вновь почувствовал крепкое и теплое отцовское рукопожатие.

Мир достоин моего презрения, ведь он даже не подозревает, что музыка — есть откровение более высокое, нежели мудрость и философия… Прошло сто лет с тех пор, как Бетховен произнес эти слова, а мир, хотя и изменился во многих отношениях, но мысль великого музыканта так и не воспринял. Стремительное, всепожирающее наступление прогресса в естественных науках, когда науку принялись ставить выше всего, сменила спокойная работа, и мы смирились с тем, что сегодня-завтра философский камень из реторты в лабораториях не получат. Придется признать: науки, сами по себе, не слишком меняют человечество, однако, можно говорить о том, что в окружении искусств жизнь становится более выносимой, и есть смысл следить за явлениями культурной жизни.

Культурная жизнь? Это словосочетание обозначает сложные физиологические процессы непростых социальных структур. Для нее требуется определенное усовершенствование общества, обретение независимости от грубых экономических законов круговорота материи. Подобные явления мы наблюдаем и в нервной системе. По достижении некоего предела мускул не выдерживает нагрузку, устает и реагирует болью, прекращает работу. Нерв же куда более вынослив и способен бодрствовать почти без перерыва. Мы не в состоянии представить, каким образом экономика может приспособиться к таким сложным структурам, которые явно игнорируют простые физиологические принципы расхода и получения энергии.

Культурную жизнь отличает еще и то, что она, до какой-то степени, перестала зависеть от грубых движущих сил экономических интересов. Интересоваться чем-то без надежды на материальную пользу, посвящать этому время — это нечто неестественное, и это же — характерная особенность культурного человека. В тех городах, где число культурных людей достаточно велико, можно наблюдать определенную группу явлений в социальной жизни: театр, концерты, свободные школы, обучение музыке, интерес к новым книгам — вот какие явления сюда относятся. Потребность в музыке здесь очень велика и все больше растет.

Недавно в одном крупном провинциальном городе образовалось филармоническое общество. На первом концерте в театре, естественно, присутствовали все официальные лица. Большая их часть до этого ни разу не слышала настоящий оркестр и настоящую симфоническую музыку. Этот оркестр из сорока исполнителей под строгим руководством выдающегося дирижера предложил действительно достойную интерпретацию произведений Шуберта, Моцарта, Грига. Эта музыка оказала воздействие на существа, ведущие совершенно бессмысленную жизнь, на молодых гуляк, на легкомысленных, невежественных девиц, любительниц цыганщины. Она и должна была на них глубоко подействовать: они долго говорили об этой музыке, искали определения, хотели выразить воздействие. Факт, что музыка настолько «влияет» и совершенно определенно вызывает вибрации, не говоря уже о том, как велика амплитуда этих вибраций. Это объясняет, что художественное воспитание в среде венгерского среднего класса, если чем и представлено, так это обучением музыке. Скромные результаты в этой области оправдывает то, что традиции музыкального образования у нас еще невелики, а, по экономическим соображениям, хорошему преподавателю в провинции платить не хотят, или не понимают, что это надо делать. Вполне естественно, что при таких условиях упреки Бетховена нам еще надо заслужить.

А ведь у великого композитора было относительно немного непосредственных причин для сетований. Среди аристократов музыкальное образование тогда находилось на высоком уровне. Герцоги и графини все до одного умели играть на музыкальных инструментах — на рояле, на скрипке, на альте или на виолончели. У них было время учиться музыке, а если недоставало желания, принудительная сила моды, в конечном итоге, давала им в руки способ наполнить жизнь хоть каким-то содержанием, и, возможно, они могли и почувствовать правоту слов Бетховена, который, как мы видим, ставил музыку очень высоко. В таких кругах камерная музыка — струнные квартеты, фортепианные трио — развивалась и могла развиться в то, что мы наблюдаем у Моцарта, Гайдна, Бетховена. Сегодня же культурная жизнь помещает современного человека в незаслуженно — если можно так выразиться — удобную среду. В больших городах он может за небольшие деньги приобрести хорошую музыку, оркестровую музыку, волнующую музыку. Такую, которой могут наслаждаться даже те, кто не умеет играть на инструментах и обладает средним музыкальным чутьем. Эта музыка создана не для домашнего использования — речь о произведениях Вагнера, Пуччини, Венсана д’Энди, Дебюсси — она практически неотделима от оркестра и сцен. Тому, кто «попробовал» такой музыки, угрожает опасность потерять вкус к домашним концертам, после оркестрового блеска однообразный голос фортепьяно, его серый тембр будут казаться ему скучными. В маленьких городах, где такая музыка вообще недоступна, домашнему музицированию угрожает другая опасность. Мало кто умеет и учится играть на инструментах; а те, кто умеет — импортируют в чистые провинциальные гостиные музыку столичных улиц. Бурную праздничность этой непотребной музыки дочь нотариуса и сын начальника станции интерпретируют одинаково неверно — по сути дела, дома исполняют, в основном, такие бравурные пьесы, мелодии из сборника «Сто одна венгерская песня» да репертуар цыганского скрипача Пали Раци.

На Западе уже давно прошли те счастливые времена, когда люди среднего или низкого музыкального уровня жили в окружении лучшей музыки — той же, что герцоги с графами. Поколение, для которого Бах писал «Хорошо темперированный клавир» и «Инвенции», вымерло. Современные же композиторы не пишут музыку для домашнего музицирования. Для исполнения их фортепианных трио, струнных квартетов и фортепианных пьес, даже песен, требуются высококлассные музыканты. Технические сложности слишком велики. Для поддержания новизны, силы воздействия пока не придумали другого способа, кроме усложнения всего и вся. Если взять для сравнения партитуру Вагнера и Моцарта, сразу ясно видно, как сложна на вид первая и проста вторая (я специально говорю «на вид», поскольку, по сути, дело обстоит совсем наоборот). Симфония Моцарта доставит нам удовольствие и в переложении для исполнения в четыре руки, но музыка Вагнера никак не поместится на клавиатуру рояля. И пока, как мы видим, все только усложняется. «Саломея» в фортепианном переложении, например, — неуправляемое, с трудом поддающееся анализу нагромождение звуков.