Гость - Александр Проханов

Снаружи доносилась бравурная музыка, размытые мегафонные возгласы, будто шел праздник. Веронов включил телевизор. Передавали репортаж из Владивостока, где радостные нарядные люди несли флаги, транспаранты, воздушные шары. Рассказывалось, как во Владивостоке отмечают День народного единства.

Веронов вспомнил, что сегодня государственный праздник. Дальний Восток его уже празднует, а Москва только собирает свои праздничные колонны, выводит на улицу демонстрантов, оркестры.

От открыл Интернет и узнал, что по Москве в центр, к Кремлю, где высится памятник равноапостольному князю Владимиру, пойдет несколько колонн из разных частей города. Правящая партия. Коммунисты. Русские националисты. Либеральные оппозиционеры. Все они сойдутся у памятника. На трибуну взойдут представители всех политических течений и конфессий и под сенью крестителя Руси продемонстрируют единство, солидарность, верность молодому Государству Российскому.

Ему вдруг страстно захотелось в толпу, на улицу, в осенний предзимний холод с брызгами дождя, с мокрым снегом. Но он не понимал, кто гонит его из дома. Он ли сам желает в тесных гомонящих толпах очнуться от наваждения, или тот, кто засел в нем, торопит его вон из дома, желая прогуляться среди праздничных толп.

Веронов запахнул теплое пальто, надел широкополую шляпу и вышел в ветряную сырость, где в голых деревьях, похожий на красную гроздь рябины, сиял монастырь.

По набережной от Лужников густо шел народ мимо имперской громады Министерства обороны, вдоль ветряной реки, за которой коричневый, безлистый, туманился Нескучный сад, крутились аттракционы Парка культуры и белела одинокая беседка с колоннами, с детства вызывавшая у него умиление.

В колонне, к которой он примкнул, шли русские националисты. Это был Русский Марш, которому власти города отвели маршрут по набережной, через Остоженку, Волхонку, к памятнику князя Владимира.

Попав в многолюдье колонны, Веронов почувствовал облегчение. Колыхалось множество черно-оранжевых имперских знамен. Среди них трепетали Андреевские стяги. Огромную икону Казанской Божьей матери несли шесть дюжих молодцев. Звучали строевые марши, «Прощание славянки», казачьи песни. Священники в облачениях с песнопениями несли хоругви. В нескольких местах виднелись портреты последнего царя – мученика.

Веронов шагал, не отрывая глаз от Богородицы, веря, что она укротила живущего в нем зверя, изгнала его, и теперь «дух изгнанья», не находя приюта, летает над осенними водами.

– Она, Царица небесная, заступница русская, – произнесла шагавшая рядом с Вероновым немолодая женщина в платке и длинной юбке, похожая на паломницу. – Всегда вызволяла Россию и теперь вызволит. Она нас видит и за каждого молится. Спаси нас, Царица Небесная, – и женщина на ходу перекрестилась, гибко согнулась в талии.

«Какое у нее чудесное, одухотворенное лицо!», – подумал Веронов.

Тут же вышагивал казак в кубанке, в синем мундире с георгиевскими крестами. Его серебряные пагоны сияли. На крепком усатом лице грозно и светло синели глаза. Он поймал взгляд Веронова. Произнес:

– Русскую силу никому превозмочь невозможно!

Веронов радостно с ним согласился.

Господин, что вышагивал рядом, в дорогом пальто с куньим мехом, словно угадал мысли Веронова. Оборотил на него свое свежее, интеллигентное лицо с седоватой бородкой:

– Вы знаете, нам еще предстоит вспомнить, что мы русские. Русский человек, если он ощутит себя русским, может все. И с ним Веронов соглашался, чувствуя прилив силы.

Вдоль колонны, то отставая, то вновь становясь во главу ее, перемещался руководитель. Веронов раньше видел его где-то: быть может, на экране, на пресс-конференциях. Без шапки, с золотистыми офицерскими усиками, с эмблемой орла на груди, он приближался то к одному, то к другому, говорил несколько слов соратникам, и люди в ответ улыбались, кивали. Было видно, что он любим, что им дорожат, признают его водительство. Веронову захотелось услышать его голос. Казалось, предводитель почувствовал его порыв, и улыбнулся ему.

Зверь, который мучил Веронова, исчез, улетучился. Не выдержал энергии марша, молитвенных песнопений, плещущихся стягов, в которых шумело русское время.

Колонна с набережной свернула на Остоженку, заполняя собой всю проезжую часть. Вышла на Волхонку к белому, как огромный сугроб, Храму Христа Спасителя. Все, кто шел в колонне, крестились на золотой купол. Ярче зазвучали песнопения. Оставляя за собой Волхонку, колонна вылилась к Кремлю, к Каменному мосту, к величавому князю Владимиру, который приветствовал всех подходящих воздетым крестом, опустив к земле суровый меч.

Кремль, розовый, в легкой дымке, казался влажным, телесным. Металлическая ограда отделяла Троицкую башню от площади. За ней стояла цепь солдат. Каменный мост был пуст, мокро блестел. Но вдали трепетало, надвигалось, краснело флагами шествие коммунистов, которые двигались от Октябрьской площади, от памятника Ленину.

Колонна националистов, в которой шагал Веронов, вошла на площадь. Веронов отстал от колонны, забрался по зеленому скользкому склону к Пашкову дому и стоял, сверху озирая площадь.

Колонна коммунистов красным языком залила мост, вязко стекла к Кремлю и сблизилась с националистами, не смешиваясь с ними. Красные флаги приблизились к имперским знаменам. Советские песни смешались с церковными песнопениями. В «красной колонне» Веронов увидел большой портрет Ленина, который остановился недалеко от Казанской Божьей матери. Хоругви развевались рядом с красными флагами. И это выглядело, как знак примирения.

Со стороны Манежной громогласно, мощно двигалась колонна кремлевских сторонников с трехцветными российскими флагами, транспарантами, с букетами цветов. Блестела медь оркестра. Грохотали барабаны в руках голоногих барабанщиц в мини-юбках, которые бодро маршировали, невзирая на холод. Это стоцветное скопище надвинулось на площадь, сминая собравшихся, требуя себе места, просачиваясь своими трехцветными флагами в скопление красных и имперских знамен.

Площадь вязко колыхалась, как наполненная тестом квашня, взбухала. В ней двигались медленные протуберанцы, склеивались, проникали один в другой.

И уже подходила четвертая колонна с либеральными оппозиционерами. В ней виднелись триколоры, воздушные шарики и радужные полотнища, под которыми шли секс-меньшинства. Впереди колонны саксофонисты мерцали своими изогнутыми инструментами, оглашая площадь заунывными тягучими звуками.

Веронов стоял на холме под стенами Пашкова дома. Склон был полон людей, не уместившихся на площади, а народ все пребывал.

У подножья памятника виднелась трибуна, окруженная полицейской цепью. На нее стали подниматься лидеры движений и партий. Белый монашеский клобук соседствовал с чалмой, еврейская кипа – с буддийским колпаком. Над всеми возвышался бронзовый князь, осеняя площадь крестом, опустив к трибуне острие меча.

Веронова восторгало зрелище. В этих толпищах чудилась таинственная сущность империи, из которой, как магма, изливались народы, верования, учения, безумные идеи, таинственные мечтания. Причудливо смешивались, уходили вглубь, вновь появлялись, и ничто не пропадало бесследно, все повторялось из века в век, из царства в царство. И сейчас в этом вареве возникало Государство Российское, уцелевшее после страшного падания. Оно вновь начинало свое восхождение, как тесто, в которое Господь бросил небесные дрожжи. Кремль, как глыба розовой лавы, был свидетельством вулканического извержения, в котором извергалась все та же загадочная имперская сущность.