Кир - Семен Злотников

Такого не может быть, возмутился Хрущев, потому что такого не может быть никогда.

Скольких он сам распял за все свои жизни, а такого, признался, еще не встречал!

И ворону не сразу поверил, даже в сердцах запустил в него первым попавшимся под руку початком кукурузы – чтобы не врал.

Однако же с наступлением сумерек не удержался и, переодевшись украинской женщиной, под покровом ночи направился к месту показательной казни на знаменитой московской набережной.

И тут, с его слов, поглядев на меня, он распознал во мне реинкарнацию великого и непобедимого гладиатора и вождя всех рабов времен Римской империи Спартака.

Когда бы не Черчилль, шедший за ним по пятам, шепнул мне на ушко Хрущев, он бы достал меня со столба еще тогда, в 1953-м году, а не в 1956-м, как вышло на деле.

Но тогда у них вышел спор, как со мной поступить: то ли, как предлагал прямодушный советский руководитель, «не медля меня расклепать и погнать на арену», то ли, как это виделось Черчиллю, «не суетиться и дать вину настояться»…

– Закон винодела, – настаивал он, – позволить вину настояться!

Безотносительно ко всему, сравнение страждущего человека на кресте с игристым вином лично мне до сих пор представляется некорректным.

И вообще, масштаб и цинизм замысла полубогов, помню, потряс меня до глубины души.

– Всего лишь большая игра! – утешал меня Черчилль.

– По-ихнему, Кир, шоу-бизнес! – стонал Первый секретарь Коммунистической партии Советского Союза.

– Ничего личного, Кир! – говорили они…

Мутящее ум ощущение бреда затмило во мне все прочие мысли и мешало рациональному осознанию новой реальности.

В обожаемой мной с детских лет Большой Советской Энциклопедии, в разделе на букву «П» имеется объяснение для так называемого предела понимания: «Предел понимания, – цитирую по памяти, – это состояние понимания, граничащее с непониманием».

Нечто похожее творилось, когда я их слушал и вдруг понимал, что уже ничего не понимаю!

Я вяз и терялся в трясине Абсурда.

Образы казней египетских мерно сменялись кромешными картинами извержения Везувия и поглощения лавой Помпеи, стенаниями гибнущей Атлантиды и криками стонущего «Титаника»…

В общем, как мне объяснили: и исторический ХХ съезд Коммунистической партии Советского Союза, и амнистию для миллионов жертв сталинских репрессий, в том числе и мое избавление от крестных мук, и первые поцелуи с английской принцессой в водах бассейна «Москва», и невероятное пробуждение в Кенсингтонском дворце, и Нобелевские торжества, и великосветские балы, и мою беспрецедентную эротическую фотосессию с лидером черного африканского большинства Патрисом Лумумбой, спровоцировавшую истерическое бегство Маргарет, – все это коварно замыслили и последовательно претворили в жизнь английский премьер и Первый секретарь Коммунистической партии Советского Союза…

Но больнее всего в этом жутком спектакле, признаюсь, меня ранила роль английской принцессы Маргарет, мастерски исполненная под диктовку Уинстона Черчилля.

И наша любовь, оказалось, и сладость объятий, и трепет, и страсть – не были настоящими!

Ах, Маргарет Роуз Виндзор, ах, Маргарет Роуз, ах, Маргарет, – ах!..

Сказать, что я был шокирован невероятным известием, прозвучавшим из уст моих именитых тюремщиков, – значит вообще ничего не сказать.

В отчаянии снова и снова я перебирал в памяти страницы человеческой истории и, как ни старался, не находил аналогов сотворенному ими злодейству.

И ладно бы этот вселенский кошмар коснулся меня одного, но он еще смерчем прошелся по судьбам людей – о чем всегда будет помнить Тасманово море, последнее пристанище для успокоения тысяч несчастных людей.

И погибли они, не успев посадить дерево, построить дом, родить дочь или сына, и не по своей воле, и не во имя высокой цели, а всего лишь в угоду капризу двух полулюдей – Уинстона Черчилля и Никиты Сергеевича Хрущева.

– Где рубят лес – там и щепки летят! – в три притопа с прихлопами, помню, выкрикивал Первый секретарь Коммунистической партии Советского Союза.

– После нас хоть потоп! – бесновато приплясывал подле него премьер-министр Соединенного Королевства.

Я не мог возразить, поскольку малейшее шевеление причиняло мне боль и страдание, и только в усталом мозгу все равно вертелись такие понятные и, увы, такие несбыточные слова великого русского писателя Федора Михайловича Достоевского о том, что весь мир со всеми его чудесами не стоит слезинки ребенка…

Я печально внимал им на уровне слов – не более того: казалось, мой мозг пребывал в некоем подобии коматозного состояния, при котором (опять же, цитирую БСЭ): «Несчастному мало что удается осмыслить, а тем более выразить».

Говорили они вперемежку, на двух языках – русском и английском (при этом Уинстон срывался на старославянский с вульгарными вкраплениями допотопного русского мата, а Никита Сергеевич вдруг начинал изъясняться – ни больше ни меньше – на языке Шекспира и Байрона, без акцента).

– Погляди на него, он страдает, Уинстон! – помню, сотряс остров Болс-Пирамид дикий вопль Никиты Сергеевича Хрущева.

– Ах ты, фак! – вдруг схватился за голову Черчилль и тоже как будто проснулся и опомнился.

Походило на то, что они, наконец, протрезвели и осознали всю безвыходность моего положения.

– Это кто его запер в клетушечку, ой! – зашелся фальцетом Никита Сергеевич.

– Кто посмел! – подхватил баритоном Уинстон.

– А ну, отвечать! – метал громы и молнии самый главный начальник всего социалистического лагеря и рвал на груди в лоскуты натурально льняную сорочку с орнаментом, без воротника.

Однако, поскольку охрана на Болс-Пирамид была безъязыкой (язык вырывался с корнями еще до отправки на остров) – то и ответить ему было некому.

– Бездушные твари, молчать! – между тем все больше расходился Хрущев, почти истерически реагируя на невразумительное мычание вертухаев.

– Санс оф бич (то бишь сукины дети!) – крыл охранников матом английский премьер.

Оба терзались – как будто они, а не я томились в оковах с цепями, намертво приклепанными к полу противоположным концом.

Так и вижу, два жутких лика руководителей обоих миров – капиталистического и социалистического…

В последние дни мои записи приобрели сумбурный характер.

Пока я не знал даты казни – я меньше спешил, и смерть не была мне помехой (удивительным образом я не задумывался, что могу не успеть дописать эту исповедь!).

Увы, мое время все больше скукоживается.

Тут нигде нет часов, но, однако, мне слышно, как они тикают.