Четвертый звонок - Марианна Гончарова

— Нас пришли приветствовать юные пионеры!

Вот это самое и готовил Лева. Все дети хотели туда попасть, потому что для репетиций снимали с уроков.

Меня Лева взял не только за хорошую дикцию, но и за мою старшую сестру Лину. Лева был в нее давно и безнадежно влюблен.

— Марьяночка, — заговорщически шептал Лева, — пойдем, Лева купит тебе «Сказки Пушкина». «Золотого петушка» — тебе. А «Руслана и Людмилу», — тут Лева стыдливо опускал глаза и краснел, — а «Руслана и Людмилу» отнеси, пожалуйста, сестре.

Я тогда не была такой уж любительницей книг. «Сказки Пушкина» — это был такой плиточный шоколад, причудливо выложенный в виде арок, пирамид, гробниц в витринах магазинов. «Петушка» я съедала сама (знала бы мама), а «Русланом и Людмилой» щедро оделяла друзей во дворе. Я справедливо полагала, что Линка и так получает много подарков от своего ухажера из Москвы. Например, косметику из магазина «Ванда». Что Левины романтические намеки по сравнению с этими конкретными богатствами!

Лева, сама доброта, взял меня читать стихи от имени октябрят. Стихи! Где он их брал? Наверняка писал сам.

Слобуш, мой одноклассник, начинал: — «Мы скоро станем все отцами…»

А тут я верещала. Пронзительно, как будто меня топят:

— «И мамами с веселыми глазами!»

Это была «коронка» приветствия. Лева ею страшно гордился. Все умилялись, смеялись.

Когда я похвасталась дома, моя сестра хихикнула и промурлыкала, рассматривая в зеркале свой носик:

— Поздравляю, Манечка. Значит, ты скоро станешь матерью? А отец кто? Слобуш?

Моя девичья честь была оскорблена. Я плохо спала ночью. Я была задумчива днем. Я продолжала ходить на репетиции, но решение подвести Родину зрело.

Пришел день конференции. Барабаны забили раскатом. Хрипло задули горны. Мы торжественно промаршировали на сцену. Пионеры звонко поздравляли, хвалили, заверяли, славословили, по-доброму критиковали что-то абстрактное — то ли погодные условия, то ли империализм. Все шло гладко. Настала очередь октябрят. Малышня тоже что-то весело пообещала, а потом Слобуш сделал шаг вперед и прогундел:

— «Мы скоро станем все отцами…»

Я тоже сделала шаг вперед и с убийственным нахальством прокричала, бережно сохраняя размер стиха:

— А мамою я стану позже,

Когда исполнится мне двадцать пять…

Незатейливо… Зато честно.

Дети растерялись. Слобуш захлюпал носом — ведь, по собственному заявлению, вскоре ему предстояло стать отцом-одиночкой. — Ты подвела Родину! — стенал Лева. — И меня.

Для меня, восьмилетней, Родина — это была чужая, незнакомая суровая тетя из учебника «Родная речь». Тогда я еще не умела жалеть чужих теть. Мне было жаль Леву. Я чувствовала себя коварной изменщицей, подготовившей заговор против доброго, невинного и щедрого человека. Я очень страдала и думала, что жизнь моя кончена.

К слову, на этом мое диссидентство не кончилось. В следующий раз на конференции учителей белая форменная пионерская юбка, выданная в костюмерной, обернутая вокруг меня по причине большого размера и небрежно заколотая английской булавкой, сползла с меня плавно на пол как раз тогда, когда я произносила с теплым чувством:

— И сегодня здесь приветствуют ребята

Дорогих своих учителей!

Но Лева тогда уже не работал во Дворце.

Ушел на свободные хлеба. Играл на свадьбах, юбилеях. На разных инструментах. На аккордеоне лучше всего у него получалось «У моря, у синего моря» и «О Марианна, как сладко спишь ты, Марианна…»

— «Строч-чит пулемет-чик

За синий платочек…»

Знаменитая Клавдия Шульженко эффектно поднимала красивую руку с синим платком. Но не это, не это потрясало мое свежее детское воображение. Я пережидала всю песню, а потом первую серию низких поясных поклонов. А потом — вот! Вот оно! Изящный жест левой руки в сторону и чуть назад:

— Ак-компаниатор Да-а-вид Ашкенази!

Сколько раз у зеркала я, одновременно небрежно и изящно, отводила руку в сторону и чуть назад и произносила как заклинание:

— Аккомпаниатор Давид Ашкенази!

Вот тогда во мне и родилась уверенность, что мне нравится не петь, не танцевать, не играть на фортепьяно, хотя я все это делала неплохо, — а объявлять! Я мечтала быть объявлялой.

Однажды я поделилась этой мечтой со своей учительницей музыки, и она устроила мне дебют. Добрая душа, если б она знала, чем это закончится…

Мне поручили вести концерт выпускников нашей музыкальной школы. Благо голос у меня был звонкий, а дикция четкая. На прогонах концерта в школе и вечерами дома я торжественно объявляла всех исполнителей, композиторов, произведения, инструменты и педагогов. Я все это вызубрила наизусть и несколько ночей подряд будила свою сестру воплями: «Выступает аккомпаниатор Давид Ашкенази!»

Сложность была в том, что когда я объявляла аккомпаниаторов, то после первого слова останавливалась, сглатывала и мысленно подставляла вместо прочно засевшего в памяти маэстро Ашкенази фамилию выпускника, а потом уже объявляла ее вслух.

— Начинаем! Кон-церт! Выпускников! Музыкальной школы номер три! — заученно заголосила я под грохот собственного сердца.

Все шло прекрасно: выпускники волновались, вытирали платками пальцы, лбы и инструменты, а я была спокойной и самой главной. Все спрашивали меня: «А когда я? А когда я?»

И все бы закончилось хорошо, если бы не Столяры. Саша и Этя Столяры играли «Детскую сюиту» Кабалевского, Саша — на скрипке, а Этя аккомпанировала ему на фортепьяно. За номер до этого выступления ко мне взволнованно подскочила их мама.

— Деточка, — стала она умолять меня (меня — главную!). — Не называй Этю аккомпаниатором, она обижается. Ведь это же дуэт! Скажи: «У рояля — Этя Столяр». Хорошо? Это же так просто.

Вот не надо было ей этого говорить! Не надо было! Схема выученного была разрушена, и я тупо повторяла, чтобы не забыть: «У рояля — Этя Столяр. У рояля — Этя Столяр». Это была абсолютно новая для меня формула, и в моей уставшей голове она не складывалась. На ватных ногах я вышла на сцену, думая только о том, что Этя — не «аккомпаниатор», а — «у рояля».

— Кабалевский, — растерянно объявила я, — «Детская сиюта». В зале грохнул смех, и на боковой стене покосился портрет Кабалевского. Я помотала головой и повторила: — Сиюта… Детская…

Каша в моей голове забулькала и закипела. — Исполняют, — доверительно продолжала я, — Александр Столяр, скрипка, а у рояля (я сказала! сказала! — мысленно ликовала я) … а у рояля…

А кто же у рояля? В зале воцарилась мертвая тишина. Я задумалась. И вдруг вспомнила! Память услужливо подсунула мне то, что и так лежало на поверхности. И я брякнула: