Четвертый звонок - Марианна Гончарова

Главную леди в спектакле играла, как указано было в программке, «Засл. арт. респ., парторг». Ее поведение на сцене зачеркнуло мой ванильно-кружевной образ леди навсегда. Она изо всех сил демонстрировала хорошие «мане-э-эры», декламировала текст неестественным индюшачьим голосом, ошивалась в мужском обществе, одетая только в пеньюар, и мотала перед носом собеседника ярким лохматым веером. Публика, завороженная ее манипуляциями с веером, почти не слушала текст в сочном украинском переводе:

— До біса ці кляті гроші!

«Джентльмены» загребали ногами, чесали в затылках, шмыгали носами, валились на стулья, не поддергивая брюк, играли густо обведенными глазами и по-опереточному хихикали, как субретки.

Единственным джентльменом выглядел актер, игравший лакея, галантный, молчаливый, деликатный и немного рассеянный. Поднося ему цветы, я убедилась в том, что он мертвецки пьян.

Тогда я поняла истину: чтобы играть леди, надо прежде всего ею быть. Другими словами, чувствовать горошину через семьдесят семь пуховиков.

С тех пор мечта моя потускнела и сменила русло. Месяца три я хотела быть трамвайным кондуктором, пока не посмотрела фильм «Семнадцать мгновений весны».

Но это уже другая история.

Друг мой Гриша Гольд любил театр. Без взаимности. «Гришенька, — говорила его мама. — Ты же прекрасный скрипач. Выходи на сцену, играй себе». Но Гриша хотел перевоплощаться и говорить со сцены разные слова. Ну, там:

«Быть или не быть?» Или: «Карету мне, карету!» Ну, на худой конец: «Коня, коня!..»

Первый его театральный опыт был без слов. Роль царицы полей Кукурузы на новогоднем утреннике в детском саду. Женечка Слободянюк, прима детского сада, два дня рыдала, что ей досталась только роль второго плана — Свекла. И поэтому на утреннике эта маленькая интриганка больно пнула Гришу, да так, что он свалился под елку в своем картонном кукурузном саркофаге и валялся там, лицом вверх, водя ручками и ножками как божья коровка, не в силах встать.

Дальше — больше. В школьном театре ему поручили роль со словами. Он должен был, как сказала учительница, стремительно вылететь на сцену к сидевшему в глубоком раздумье Емельяну Пугачеву и, задыхаясь от волнения, прокричать: «Батюшка Емельян Иванович, солдаты в лесу!»

Ну, во-первых, насчет «выбежать». На представлении он медленно вышел и развязной, вихляющей походкой пошел на Пугачева. По-своему истолковав слово «батюшка», он фамильярно продекламировал: «Папашя! Солдаты в лесу!»

В параллельной театральным провалам жизни Гриша блестяще играл на скрипке и поступил в музучилище. Там, к несчастью, тоже был любительский театр. И этого афериста тут же взяли вместо выбывшего выпускника. И дали роль. Тихо! Грише Гольду дали роль эсэсовца, который допрашивает пленных. Что случилось с ним на премьере, никто не смог объяснить. Он вдруг робко появился на сцене не в свой выход, одернул черный пиджачок, поправил фашистскую повязку на рукаве, державшуюся на наивной резиночке, близоруко щурясь, огляделся и, не обнаружив пленных, корректно поздоровался с залом: «Хайль…» А потом, откашлявшись и сглотнув, как ябеда в детском саду, заорал в кулису, где за его маневрами ошалело наблюдал весь партизанский отряд в ватниках и теплых шапках, завязанных под подбородками. «Ага! Спайма-ались, русский партизанен!» — вдохновенно импровизировал Гриша.

В Черновцах было много любительских театров. Срывая премьеры, Гриша методично перебирался из одного коллектива в другой. В «Марии» Салынского его молодой геолог, охмурявший девушку в городском саду, хвастался: «Я драгоценные камни ищу. У меня даже бусы есть. Хотите, подарю?» И, не обнаружив в кармане забытых в гримерной бус, наклонившись к собеседнице, большим пальцем кивая на декорации высотных домов, блудливо прошептал: «Они там, в палатке…»

Злой Гришкин гений портил один спектакль за другим, пока в какой-то батальной сцене его не уронили в оркестровую яму.

С тех пор прошло много лет. А Гриша, не поверите, продолжает праздновать 27 марта — День театра — как второй Новый год. Он живет в Закарпатье, играет на скрипке, работает в музыкальном театре «Ромалэ». Цыганом.

Однажды я пришла к подруге Свете утром пораньше… Часов в одиннадцать. А у нее в доме как будто Мамай прошел. И не ногами прошел, а на лошадях проехал. И не просто проехал, но еще и пожил с недельку. И не один, а со всей своей ордой. …

Светка с дочкой Катей, лохматые, заспанные, в ночных сорочках, сидят посреди этого всего великолепного беспорядка, шелковыми нитками вышивают на пяльцах и беседуют неспешно… Про элитарную культуру…

— О-о-о… — говорю. — Девочки!!! Молодцы! — говорю. — В таком бардаке еще хорошо на арфе играть. Или на виолончели. «Элегию» Массне. А еще лучше, если вдруг, скажем из кухни, оперный солист во фраке появится и начнет петь.

И Светка не нашла ничего умнее, чем вот посреди всего этого пожать плечами и сказать: — Ой, ну ты вообще на своей опере чокнулась…

Я чокнулась, а они с Катькой — нормальные!

Но, между нами, они правы…

Любите ли вы оперу? Как люблю ее я? Слушать, смотреть… Но особенно петь сама… Давно, когда я училась в школе, в квартире над нами жил мой преподаватель математики Владимир Иванович. Такой деликатный человек. Он прекрасно понимал, что никакой Складовской из меня не получится никогда, тем более Кюри… Ему неудобно было как-то ставить мне «тройку» или «четверку» по алгебре и геометрии. Потому что я писала такие сочинения, что на областных олимпиадах сбегалась вся профессура посмотреть на дерзкого нахального подростка в здоровенных очках, который крупным смелым округлым почерком уверенно излагал, что Пушкина и Лермонтова убило светское общество, в состав которого, по моему мнению, входил император всея Руси, Сталин, Гитлер, американские империалисты, а также под шумок вставила я в тот список и нашу учительницу астрономии Коронар Ливию Петровну, героическую безрадостную женщину, участницу большевистского восстания на молокозаводе «Сыр Бессарабии» в 1939 году. Вписала, чтоб ей было неповадно тыркать твердым согнутым указательным пальцем в макушку друга и одноклассника моего, Гарика. А Дантес, к слову, писала я, тут совершенно ни при чем — так, ничтожный волокита, легкомысленный угодник и вообще абсолютно лишний человек. И потом целая комиссия приезжала к нам в школу проверять секретаря парткома нашей школы большевичку Коронар Ливию Петровну — какое она проводит коммунистическое воспитание среди меня, даже не члена ВЛКСМ, ученицы, которая написала странное, но любопытное сочинение на областной олимпиаде по литературе, за что прогрессивное крыло университета даже выдало мне почетное второе место в области и подарило две книги. Одну очень смешную книгу — «Ленин в произведениях художников Средней Азии», где Владимир Ильич на всех картинах был похож на добродушного киргиза… А вторую — не такую смешную, толстый том «Кукрыниксов». А я вообще-то хотела Бидструпа. Но Бидструпа мне потом мама купила.