Случайный ветеринар. Записки практикующего айболита - Филипп Шотт

Я нашел табурет в тихом уголке смотровой и приступил к своей микроскопической задаче. Я снова внимательно оглядел пациента, пощупал его крылышки и лапки в надежде обнаружить что-то такое, что все упустили. Но, похоже, внешне он был в полном порядке. Он смотрел на меня блестящими черными глазками, и я представлял, как ему страшно, однако ничем не мог его успокоить. Я положил его в черную коробку и отправился на поиски кое-каких инструментов и концентрированного раствора декстрозы (то есть сахара). Потом я попросил фельдшерицу подержать пациента и капнул ему на кончик клюва раствор, но пациент не шелохнулся. Просто лежал и смотрел на меня. Тогда я осторожно приоткрыл его длинный гладкий клюв и вытащил оттуда длинный розовый язычок, тонкий, как ниточка. Я думал, что язычок, спрятанный в клюве колибри, хранится там свернутый, как рулонные жалюзи (ничего подобного!). Я обмакнул язычок в раствор декстрозы, и вдруг он принялся мелькать. Колибри пил! Это было первое его движение с тех пор, как его принесли. Когда он вроде бы напился, я снова взял его в ладонь и стал думать, чем бы ему еще помочь.

Когда колибри принесли, наша профессор была у себя в офисе, а теперь вернулась и подошла посмотреть, чем я занимаюсь.

– Филипп, мне правда очень жаль, но он умрет, что бы вы ни делали.

Она произнесла это участливо, и я понимал, что, скорее всего, она права, но смысл ее слов упорно не совмещался у меня в голове с вызывающе яркой силой жизни, лежавшей на ладони.

– Но продолжайте делать то, что делаете. Кормите его примерно каждые десять минут. Держите его в тепле. И не подпускайте близко кошек. – Она улыбнулась и пошла помогать другим студентам с их пациентами.

Я покормил колибри еще три или четыре раза. Каждый раз я приоткрывал ему клюв и осторожно доставал язык, и каждый раз он несколько секунд жадно пил и замирал снова. Когда он попил в последний раз, на его глазах вдруг показалось полупрозрачное третье веко, до этого незаметное, и все кончилось. Колибри умер. Он оставался по-прежнему горячим, но сердце его больше не вибрировало, и он обмяк.

Подошли мои однокурсники и стали подшучивать надо мной, мол, зачем я убил колибри и как у меня рука поднялась на такое прекрасное создание. Я смеялся вместе с ними, но мне было грустно. Я не плакал, но мне было ужасно жаль его, и даже сейчас, почти три десятка лет спустя, я вспоминаю этого колибри со смесью изумления и печали.

Бедный Крутыш, сахарный летающий поссум, попавший в неволю! Бедные его умильные черные глазки! Бедная его мягонькая серая шерстка! Бедное его тельце, умещающееся в сложенных ладонях! А бедный он потому, что все эти особенности делают его невыразимо привлекательным в качестве домашнего любимца, этакой ожившей плюшевой игрушкой, хотя ему это ничуть не по душе. Впрочем, возможно, неправильно говорить о том, что по душе или не по душе существу, мозг у которого размером с горошину. Вряд ли он сознает, что его биологический вид обитает в австралийских лесах, а не в канадских квартирах, и вряд ли он в курсе, что ему положено жить среди большой семьи себе подобных, а не среди невыносимо шумных и пахучих приматов и, возможно, одного-двух четвероногих хищников. И вряд ли он толком задумывается о проблемах, возникающих из-за его стремления устраивать шумную возню по ночам, когда приматы спят, и спать днем, когда приматы устраивают шумную возню. Но хотя он и не размышляет обо всем этом, он точно был бы куда счастливее, будь он уродцем. Тогда его оставили бы в покое, и он мог бы вместе со своими сородичами скользить по воздуху, расправив летательные перепонки, с одного эвкалипта на другой.

Маленький Крутыш даже еще более бедный, потому что ко мне его принесли, чтобы я его кастрировал. Как и многие мимимишные пушистики, Крутыш не знал, что мало быть мимимишным и пушистым – надо еще быть пассивным и ласковым с поработителями-приматами. Сам себя Крутыш считает яростным и задиристым, и он по горло сыт вами и всей вашей фигней! Крохотные милые создания с младенчески умильными глазками могут очень даже больно кусаться. Хозяева Крутыша состояли в интернет-сообществе владельцев сахарных поссумов и перепробовали все способы исправить поведение своего любимца и приспособить для него свой дом, какие им только советовали в этом сообществе… Но Крутыш все равно оставался слишком… крутым.

Когда ветеринару приносят дикое животное, отловленное и содержащееся в неволе, это ставит перед нами этическую и моральную дилемму. Я для себя решил ее так: стараюсь всячески убеждать людей, что не стоит заводить диких животных в качестве питомцев, но раз уж Крутышу и другим диким животным не посчастливилось, их уже поздно выпускать на волю, а значит, мой долг – стараться по возможности облегчить им жизнь. В случае Крутыша это означало попытку хирургического вмешательства.

И вот в назначенный день Крутыша принесли в клинику. Медсестры окружили его заботой и ввели ему обезболивающее, после чего была сделана общая анестезия и меня пригласили в операционную. И если насчет этичности процедуры меня обуревали сомнения, то в техническом отношении я был совершенно спокоен. Кастрация выглядит примерно одинаково для всех животных.

Как оказалось, к сахарным летающим поссумам это не относится. Они сумчатые, а все сумчатые странные. Дорогие австралийцы, не спешите забрасывать меня гневными письмами – я не имею в виду ничего уничижительного под словом «странные»! Я использую его в самом прямом смысле – необычные и удивительные, с точки зрения человека, которому обычно не приходится иметь дела с сумчатыми. Если не считать Крутыша.

«Что же в нем было странного?» – спросите вы. Мошонка. Мошонка Крутыша была странная. Она болталась между его задних лап на длинном тонком стебельке, словно йо-йо.

Нет, вы только подумайте хорошенько! Зверек, значит, всю жизнь перепрыгивает, расправив летательные перепонки, с ветки на ветку. В темноте. Среди торчащих сучьев и прутьев. А мошонка летит за ним на веревочке. Вам не кажется это несколько неудачным решением с точки зрения эволюционных перспектив? Мужчины, наверное, уже представили себе, как должен выглядеть самый распространенный несчастный случай среди поссумов. И содрогнулись.

И вот лежит этот красавец передо мной на операционном столе в глубоком сне, а я стою над ним со скальпелем в руке. Я переглянулся с медсестрой. Она пожала плечами. Я снова посмотрел на мошонку Крутыша и душераздирающе длинную и тонкую перемычку, соединяющую ее с самим Крутышом. Не буду вдаваться в технические подробности, но мне пришлось отказаться от традиционной методики кастрации, которая предполагает осторожные надрезы, рассечение и наложение лигатуры. Вместо всего этого я просто перерезал «стебелек» и подшил его. Размышления заняли десять минут, а сама операция – десять секунд.

Это была одновременно и самая сложная, и самая простая кастрация в моей практике.

Или, по крайней мере, Рыба Невыносимой Боли.

Вскоре после окончания колледжа я решил расширить свою квалификацию и освоить ветпомощь аквариумным рыбкам, чтобы стать более полезным сотрудником клиники. Или хотя бы менее бесполезным. Рассудительные читатели сразу заметят некоторую нелогичность идеи о том, что люди должны носить в клинику своих захворавших аквариумных рыбок. Но мои работодатели, слава богу, были терпеливы и снисходительны ко мне. В свое оправдание должен сказать, что я пылал энтузиазмом. Я обзавелся всеми лучшими учебниками по данному предмету и сел писать брошюры по различным проблемам рыбьего здоровья. А потом стал ждать пациентов. Я ждал… и ждал… и ждал…