Люди ПЕРЕХОДного периода - Григорий Ряжский

К нам он не обернулся, просто в тот момент такое действие не отвечало никаким его нуждам. Но зато как нельзя лучше оно же работало на нас, обеспечивая возможность крадучись приблизиться сзади и разом накрыть его всей своей человеческой ненавистью, вжав в дощатый пол и осуществив то, за чем мы прокрались в эту библиотеку.

Завалить его на пол удалось нам на удивление легко, и сразу мордой вниз. Двое сподручных тут же отоварили его кистенём по затылку, ниже шеи, и Лиахим натурально обмяк, перестав производить даже слабые попытки дёрнуться. Дальше его следовало перевернуть на спину, сдёрнуть стеклянки и выставить наружу правое моргало. Так было правильней, что не левое — так я решил, потому что у меня самого правый шар глядел малость хуже левого, и, исходя из этого, я разрешил себе хотя бы в этой части пощадить несчастного Химика.

Они вертанули его с живота на спину, и я вытянул из-под штанины нож, какой мне вручили заранее по поручению Главного. Как-то надо было определяться, с чего-то начинать. В этот момент Химик вздрогнул и приоткрыл правый шар, тот самый. Левый, видно, ещё дремал после усыпляющей команды, которая послала в него нервная система спинного ствола. Времени больше не оставалось, иначе другой глаз вот-вот добавился бы к этому и запомнил меня в качестве экзекутора. Я сделал глубокий вдох и поднёс остриё ножа к краю глаза, к месту, откуда размыкались у Химика веки. Оставалось лишь резко нажать, энергично ковырнуть от себя и на себя и секануть остриём по глазной жиле. Двое, которые были со мной, нетерпеливо ждали моих завершающих действий, тревожно поглядывая на дверь. Однако так и не углядели момента, когда она распахнулась, и через дверной проём лёгкой сухопарой птицей пролетел мой безумный брат. И как он же с ходу, всей своей тщедушной плотью обрушился на нас троих, перекрыв раскинутыми во всю ширину руками свободу наших действий. Нож ткнулся в уголок Лиахимова глаза, не нанеся ему, впрочем, особого вреда, а просто чиркнув левое веко по касательной и оставив едва заметную царапину на поверхности щеки.

— Назад, с-суки! — заорал брательник, отшвырнув в сторону ногой перо, вывалившееся от неожиданности у меня из руки. — Все назад, поняли?! Быстро, я сказал!!!

В этот момент он всё равно не был опасен, даже вымётывая из глаз условные искры своего бесстрашия. Но вместе с тем какая-то отчаянность точно присутствовала в нём в секунды этой непонятки: во всём его облике, в том, как, застыв в непривычной для себя стойке, дышал он, раздувая ноздрями воздух и неотрывно глядя в сторону поверженного и бесчувственного Лиахима Родорховича. Он был я, но я не был он, и мы оба это знали. Затем он бросился к окну и дёрнул обе створки сразу, распахнув их до отказа. Посыпались старые ошмётки пересохшей краски, порыв зимнего ветра ворвался в библиотеку и разом смёл со стола листы пустой бумаги. За окном взвыло, и сквозняк, образовавшийся в пространстве между распахнутым настежь окном и так и не затворённой дверью, закрутил бумаги по полу, задирая вверх острыми углами, будто лепя из них по ходу дела образ причудливой лагерной вьюги.

— Ты чего, падло, совсем охерел?! — вдруг резко придя в себя, распахнул рот один из двух моих подельников на час. — Ты это чего творишь, Паштетина?! Сдохнуть сдуру решил? Книжками обчитался, как этот? — и кивнул на Химика.

Другой так же резко совершил отскок в сторону, где валялся отброшенный нож, и, подобрав его, двинулся на моего внезапно сошедшего с ума кровного двойника. Однако Пашка стоял неподвижно, не делая попытки отшарахнуться назад, чтобы уйти от удара ножом, и не призывая меня прийти ему на помощь.

— Э! — произнёс я и преградил тому рукой путь к своему брату. — Погодь. Ты чего, не видишь, у него ж помешательство натуральное, при чём нож-то? Его в больничку надо по «Скорой», а ты на пику хочешь ставить. Давай, завязывай беспредел, хорэ мутить, он же свой. Мой, в смысле, ты чего? Наш!

— Нож отдай, — негромко выговорил Пашка, обращаясь к нему же, и протянул руку: — Дай и пошли отсюда, после базар разбирать будем, а то он сейчас вздрогнет, и всех нас повяжут, это ясно, браты?

— Отдай ему, ладно, — вмешался другой из двоих, — прав он, тёрки после, тебе чего, больше других надо? Есть пахан, пусть решает, мы своё сделали, вся ответка на них, — он кивнул в нашу с братом сторону, — всё, лады?

— Лады, — согласился Паша, — и давай, погнали отсюда.

— Ага, погнали, — тот, другой, принял нож из руки напарника и махнул им в сторону двери, — давай, догоняйте.

Первым с места сдвинулся сам я и, миновав этих двоих, остановился у двери. И оглянулся. За мной последовал брат, но не успел сделать и трёх шагов, потому что в тот момент, как он занёс ногу на второй, нож уже торчал у него в животе, а сам Пашка с внезапно омертвевшим лицом уже валился на Ро́доха, на Химика этого, на Лиахима. Когда, в какой момент, не разбирая дороги, я кинулся на обоих, не знает, наверно, никто, даже сам я. Этого мне не удалось восстановить в памяти даже после того, как нас с братом выписали из местной больнички, где мы находились под охраной дубаков с зоны, и перевели в санчасть при колонии до момента суда над нами же. И это несмотря что Химик остался жив и здоров, и даже скребу́ха на его щеке затянулась новой кожурой раньше, чем он самоходом добрался до своего восьмого отряда. Также никакой роли не сыграл тот факт, что и сами мы с Пашкой едва выжили после этой истории: у него остался шрам слева от пупка, а меня — справа и чуть выше, после того как лезвие, какое в меня воткнули сразу после того, как выдернули из брата, наделало немало гнусных дел внутри моего живота, нормально цепанув край желудка, хотя и не убив насмерть. Короче, если не смотреть на характер и в суть вещей, то эти чуть неодинаково размещённые по телу пупковые рубцы теперь единственное внешнее различие между нами.

Как я уже сказал, мелких подробностей не запомнил. Но за что получил удар в живот, я знал наверняка — были уверены, суки, что, выгораживая брата, начну их же обвинять, что сами же накосячили, не сумели как надо Химика завалить, так что мне прямо по ходу дела пришлось объяснять им, неумелым уродам, как обездвижить этого Лиахима, и оттого возникли трения, принудившие стороны схватиться за единственный нож.

Другое дело, чем оно всё закончилось, вся эта трихомудия, и кто в ней сделался крайним. Но об этом потом, после, не сейчас…

Первым неладное почуял Парашют. Это произошло в тот день, как я перевезла Герку домой из перхушковского реабилитационного центра. Напрягаться свыше разумного ему всё ещё было не рекомендовано: хотя к тому времени шов у него на животе уже затянулся, и вполне нормально, но оценить «разумность» физических усилий было возможно, только испробовав это вдвоём. Тем более после того, что произошло с моим мужем, у нас ещё ни разу не было близости, которую оба мы так ценили, по-настоящему любя друг друга и всё ещё храня благодарность тому странному вечеру в гостях у Рыбы, которая по совершенной случайности и сама того не желая соединила нас в семью.

Так вот, про кота. Поначалу он просто не отлипал от меня, по ночам чаще всего: то пристроится куда-нибудь под мышкой, а то найдёт себе удобный уголок в ногах, под одеялом; иногда, просто откровенно нарываясь, забирался на живот и затихал там, колыхаясь вместе с моим телом — как бы делал бумажный кораблик, покачиваясь на волнах моих радужных снов.