Люди ПЕРЕХОДного периода - Григорий Ряжский

Очнулась в электричке, когда уже поздно было поворачивать обратно. Сентябрь, в особенности если был он сухой и безветренный, обычно вызывал у меня приступ тупой человеческой радости, самой нехитрой, обычной — той, которую, наверное, придумал для себя человек, чтобы одним махом отдалить всё остальное, разное, дав себе паузу откинуться на спину, прикрыть глаза и не ощущать на протяжении этих коротких минут ничего, кроме прилива тёплой волны где-то посерёдке своей утомившейся души, нашедшей приют в промежутке между животом и головой. Вообще, что с само́й душой, что с мужиками, которые все эти годы вились вокруг моей короткой юбки, у меня было не очень. Первая, сколько я себя помню, всегда держала меня за шкирку, вжавшись изнутри оболочкой в грудь и тормозя всякое моё девичье начинание по линии женщина — мужчина. Казалось, и сама себе ничего, всё при мне, от и до, и даже мой основной природный недостаток в виде дурацких кудрей, жёстко торчащих витыми шампурами во все стороны, никогда не останавливал мужиков от того, чтобы не предпринять очередной попытки заговорить со мной на улице, заманить в темноту, где им светит, или подставить подножку, чтобы прихватить уже в полёте. Видела всё это, конечно, однако всегда старалась точно расставить акценты. Пару раз, однако, всё же обожглась. Первый раз такой ожог вылился в потерю девственности, но не это оказалось самым неприятным. Просто дядька тот, нестарый ещё, что заморочил мне голову, за день до того, что между нами произошло, якобы оборонял Белый дом от танковой атаки ельцинских демократов и лишь по случайности не был арестован этой подлой властью, заново одолевшей кучку патриотов. Это и сработало на его быструю задачу. Мне было девятнадцать, и я была маленькой курчавой дурой при еврейской апрелевской маме, которой при всём желании никак не удавалось одной рукой дотянуться до Москвы, чтобы контролировать моё целомудрие, а другой одновременно решать возрастные женские проблемы, чтобы после недавней смерти моего отца не остаться окончательно невостребованной.

Я тогда училась дизайну и каждый день моталась в Москву и обратно. Иногда, правда, дела складывались так, что приходилось оставаться в городе, у московских подруг или в общежитии. Там он меня и обработал, дядька этот. Пришёл замывать раны, нанесённые ему революцией, — так он объяснил, сидя в комнате у своей племянницы, моей тогдашней подруги по учёбе. Задрал носок, вытянул ногу и издал короткий стон. После этого племянница, ничего толком не объяснив, незаметно исчезла, а у её родственного гостя случайно обнаружилась бутылка коньяку — за победу над бандой Ельцина. Не буду рассказывать, как всё было дальше, скажу лишь, что больше его так никогда и не видала. И вообще, как потом пояснила подруга, дядя этот был ей не по крови, не напрямую, а просто жил когда-то по соседству с их семьёй в Пскове, иногда делясь с её отцом пивом, когда оказывался с ним на одной дворовой скамейке; но к ней самой подбирался теперь уже всякий раз, когда попадал в столицу по делам шофёрской службы. А исчезла — в этом она призналась мне лишь спустя три года — просто потому, что завидовала моим успехам в учёбе, поскольку я, как никто другой, способна была увидеть вдруг красоту в самой непритязательной штуковине, которую могла соединить, к примеру, с куском ткани или ещё с каким-нибудь самым незатейливым предметом. В результате мне удавалось, сама не знаю как, превратить случайные, по сути, вещи в законченный образец декорационного дизайнерского решения. Ну, а плюс к девичьему своему отмщению за мои превосходства, моя неверная подруга избежала заодно и приставаний по отношению к себе, от которых её саму давно тошнило. И потому ей было проще поддержать героическую версию надоедливого гостя, вручив ему меня в качестве утешительного приза, и свалить от двойного греха подальше.

Причиной моего второго женского разочарования по мужской части стал хотя и непродолжительный, но всё же роман. Наверное, эти короткие отношения, что случились, можно назвать и так, даже если человек, который честно сумел добиться того, чтобы я соединила с ним своё тело, оказался давно и безнадёжно женат. Сволочи! Хотя должна сказать, что лучшие слова в своей жизни я получила как раз от несвободных мужчин. Правда, это было уже потом, спустя годы, но именно они были со мной нежней, участливей, гораздо выше всех незанятых мужиков ценили во мне женщину и восторгались особенностями моего тела, включая дурацкую копну неповоротливых жгутов на голове, делающих меня похожей на чуму.

Это я уже перешла к остаткам воспоминаний, несмотря что далеко не девочка: ведь на самом деле у меня их не так уж много. И вообще, имея кучу претензий к себе самой на фоне своих женских неудач, я чаще шарахалась от любых новых знакомств, чем шла им навстречу. И, странное дело, никто из тех, кто, до момента моей встречи с Германом, обхаживал меня, не сделал даже намёка, что готов забрать меня в свою жизнь. И думаю, по этой причине у меня в серьёзном смысле либо вообще ничего не начиналось, либо заканчивалось сразу же, как только намерения той стороны прояснялись, имея уже на самом старте слишком высокую чёткость изображения.

Иными словами, комплекс неудачницы, что, по большому счёту, я сама же в себе развила, всячески тормозил мою готовность стать возлюбленной вообще, в принципе. Все одиннадцать лет, начиная с того дня, когда я так бездарно утратила невинность, и вплоть до нашей с Германом первой ночи на Плотниковом, я методично становилась тряпкой, всё больше и больше опуская руки и уже окончательно переставая надеяться на своего единственного мужчину. Со временем мне стало ещё и казаться, что этот неприветливый мир вообще сделан не для меня, что мужчины и женщины в нём, такие разные по своей человеческой природе, внезапно сделались одинаковыми, чем-то похожими всякий на другого, в чём-то вообще не отличимыми, а порой — просто на одно лицо, независимо от возраста и пола. Наверное, во мне уже тогда пытались мирно ужиться два человека, две женские натуры: та, что реально была мной, и та, кем я мечтала, но не умела стать. Думаю, именно благодаря этой своей особенности, а скорей безумной слабости я так и не научилась сопротивляться маме, не отпускавшей меня своими назойливыми заботами, отрабатывавшей на мне, как на бездушном манекене, приёмы подавления во мне личности и просто нормальной свободной женщины. Чаще это случалось у неё в промежутках между очередным припадком родительского обожания и внеочередным приступом материнского эгоизма. Одно время, набравшись случайно подоспевшей решимости, я пыталась противостоять этому ужасающему неудобству, но вскоре просто махнула рукой. Не справилась, мама оказалась и настырней, и элементарно сильней меня. Да и побороть материнский эгоизм, как мне это потом разложил Герка, нереально: это как бороться с аппетитом — бесполезно. А в этом он знаток, интуит, с этим не поспоришь, умеет, что ни говори, возбудить интерес к этой части бытия.

Что самое любопытное, чего я так и не сумела постичь, — как даже в бесспорно однобокой ситуации мама исхитрялась выступать в роли извечной жертвы, загоняя меня в неизбывное чувство вины. И всякий раз, вновь добившись моего дочернего унижения, бросала утешительный леденец в виде разрешения провести с ней выходные — с тем, чтобы я лишний раз не утомила себя поездкой в город.

К чему это я? А к тому, что так и не научилась говорить «нет». От мужиков просто тихо уползала в сторону, предпочитая избавить себя от взаимных прощальных слов или бессмысленных выяснений отношений. Итог, знала я, всё равно будет один — в очередной раз меня ткнут мордой в дерьмо, использовав по мужской потребности, но пообещав по ходу дела совершенно иную жизнь, в которой не будет больше ежевечерней апрелевской мамы, как и не останется места для моих ночных слёз, изливаемых в синтепоновую подушку, о которых, впрочем, никто никогда не догадывался.