Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя - Олег Аксеничев

Приговорённые к казни новгородцы загодя, ночью, были ввезены в Опричный дворец, усажены в каменную подклеть без окон и с толстыми стенами, чтобы никто из прохожих не слышал стенаний узников. Туда же тащили взятых под стражу москвичей.

А войско входило в город не то чтобы мирно — с шутками и смехом. И первым — шут верхом на осле, важный, с импровизированной хоругвью, как главный знаменосец победоносного войска. Увидев, что нарисовано на шутовском знамени, царь только крякнул в бороду, но решил промолчать — опричники заслужили и не такую награду после охоты на новгородских бесов и еретиков. Женщина с задранным подолом, оголившим большой розоватый зад... И нарисовано-то хорошо — не иначе, какому-то богомазу пригрозили чем, опричники на это мастера.

Но кому забавы да смех, царю же не о веселье думать надо, но о долге. О смраде и тьме пыточного застенка.

Там, где река Неглинная соединяется с Москвой-рекой, несколько лет назад, с учреждением опричнины, раскатав по брёвнам боярские палаты, возвели Опричный дворец, высокий, тёмный, с чёрной странной крышей из графитовой черепицы. С горбоносыми и хищными, в подражание царю, двуглавыми орлами, хозяйски распростёршими крылья над крышами. С резными львами над воротами. В глазницы львам вставили отполированные и выгнутые чашей металлические пластины, недобро отсвечивавшие при свете солнца и угрожающе мерцавшие при лунном сиянии.

Там же, неподалёку от запретных ворот, пользоваться которыми не мог никто, кроме царя, незаметно примостилась маленькая, в один этаж, постройка. Сверху, под крышей, за толстыми дубовыми брёвнами стен, обосновался Малюта Скуратов со своими людьми и архивами. Ниже, в каменной подклети, почти под землёй, с любовью к делу и тщанием оборудовали пыточную.

К запретным воротам, оставив опричников, и повернул Иван Васильевич. Из толпы жавшихся к заборам зевак едва не под копыта царского коня вывалился человек — нелепо, спиной вниз, раскинув руки крестом. Сразу несколько опричников, охаживая плетьми бока коней, ринулись закрыть государя от неведомого врага.

— Ммммать! — внятно выговорил неизвестный.

— Да он пьян! — сказал один из опричников, успевший спешиться и подойти к человеку, на ходу вынимая саблю из ножен.

— За здоровье государя оскоромился у иноземцев в кабаке! — не стал спорить человек.

Потом, увидев шута и его хоругвь, неуклюже поднялся на колени. Лицо пьяного выразило искреннее восхищение.

— Во! Федька Басманов, как живой!

Зеваки испуганно ахнули, подались прочь от царской охраны. Опричники загоготали. Фёдор Басманов был известной и странной личностью в опричном войске, позволяя себе, к примеру, щеголять по Александровой слободе не в рясе, как все прочие, но в женском платье.

— Вон как глаза залил, — ворчливо, но добродушно проворчал царь.

— За здоровье государя можно! — упрямо повторился пьяный. — Да кто ты такой, что смеешь мне, государеву подьячему, запрещать такое?!

— А вот кто!

Опричник рывком приподнял пьяного с колен, и подьячий почти протрезвел, встретившись глазами с царёвым взором.

— Пусти, зараза! — взревел подьячий. — Дай в ноги надёже-государю упасть, с любовью и почтением!

Нет, не протрезвел, ошиблись мы с тобой, читатель! Пьяный упал под ноги царского коня, привычно уже, но не на колени, а на живот, позволяя дорожной пыли симметрично распределиться по поверхности его одежды.

И захрапел.

— Отнесите его, — приказал Иван Васильевич — вон, под куст... И полтину оставьте — на похмелье.

Что у трезвого на уме...

Царь был тронут произошедшим. Нет, Москва — не Новгород, здесь его искренне любят. Не все, конечно, но изменников и воров перевести можно. Не весь город — и то слава Богу!

Так, с тёплой искренней улыбкой, Иван Васильевич вскоре вошёл в пыточную, поклонившись, как простой смертный, низкой притолоке.

Крики замученных узников, кровь по стенам, чад и копоть от пыток огнём — не так ли вы, уважаемые читатели, представляете застенки палача? Тогда ответьте: а вам было бы приятно работать в грязи и вони, когда можно — в чистоте?

Пыточная не могла сиять чистотой, но лишь потому, что в полуподземном помещении прижился полумрак. Или полусвет — как хотите, слова и не то стерпят... Но паутины под потолком не было, мокриц на стенах — тоже, огонь в очаге весело потрескивал, отсвечивая на белёных известью сводах тёплым и жёлтым. Вкусно пахло берёзовым дымом.

Лица палача и его помощников были по-деловому озабоченны и совсем не страшны. Кого бояться — люди при исполнении государевой воли. Положительные, стало быть, люди.

Висящий на дыбе старик выпадал из прижившейся тут гармонии: хотелось немедленно снять его, унести прочь, чтобы не портил мирной картины. Но был не столь чужероден, как крест, видневшийся за разорванным воротом нательной рубахи.

Иван Васильевич даже сморгнул, надеясь, что привиделось. Но нет — крест был на месте, длинноногий, с провисшим распятым телом. И сам старик висел так же покорно, устав или не пожелав бороться. Сдавшись, стало быть. А мог ли сдаться Сын Божий, смертию смерть поправший?

Католический крест на государевом печатнике. Человеке, без которого не обходилось ни одно дело с иноземцами; на канцлере московитском, как его называли за морем.

Предал, подлец! Продал. Возможно, не один он не удержался, увидев большие деньги. Или, что ещё хуже, не за золото чужакам служил, но по идее. Тогда позорнее вора и изменника Курбского будет...

Вспомнив бывшего близкого друга, царь Иван до хруста сжал ладони в кулаки. Кивнув низко склонившимся палачам, подошёл ближе к старику, взглянул снизу вверх на багровое лицо. Спросил, вглядываясь в зажмуренные веки собеседника:

— Как же так, Иван Михайлович? Уж и не знаю, чему и кому верить, когда такие люди у палача в гостях оказываются...

Старик открыл глаза, покрасневшие от боли, дыма или бессонных ночей, но неожиданно молодые, живые.

— А, государь!

Сказал, не удивляясь, просто закрепляя увиденное. Не отвёл глаза, заговорил, сверля взглядом переносицу царя:

— Знаешь же, что не изменял Руси, что ж в узилище держишь? Кем править будешь, когда всех верных Отечеству изведёшь?

— Отечеству, значит? — переспросил Иван Васильевич. — Не царю, но царству. Не так ли, лукавый старик?! Молчишь что, Ивашка?!

Голос государя сорвался, как и терпение незадолго до этого. Аспида, змею на груди пригрел! А думал — советник верный, к измене не способный...

— Тебе присягу давал, — заметил Иван Михайлович Висковатый, бывший печатник, бывший руководитель Посольского приказа, бывший доверенный человек при государе.

— Давал. Но не исполнил, не так ли?

Даже на дыбе Висковатый был верен себе. Не лгал ни словом, но и правды не говорил, предоставляя собеседнику право истолкования. Это искусство иноземцы называли дипломатией. У царя было своё определение подобным поступкам. Но даже в пыточной он предпочёл придержать мысли, не желая смущать палача с помощниками изощрённым богохульством.