Синие дали - Александр Павлович Беляев

Ужасный след чьих-то когтей или клыков виднелся белесой неровной метиной. Шкурка такого зверя почти не имела ценности. Она стоила дешевле колонковой. Затраченный труд, надежды — все рухнуло раздам. Старик почувствовал, как сугроб зашатался у него под ногами, и, чтобы не упасть, сам опустился на снег. На лбу у него выступила холодная испарина. Ему вдруг показалось, что над ним кто-то зло подшутил, что его обворовали, что это вовсе не тот соболь, за которым он шел по тайге через бурелом и пожарище. В груди у него все сжалось и затряслось колкой, невидимой дрожью, перед глазами поплыл сизый туман, из которого на свет неожиданно выглянул хитро улыбающийся Ефим, чьи-то зеленые глаза и какие-то незнакомые хохочущие морды.

— Урча! — громко крикнул старик и сам испугался своего голоса. — Урча! — повторил он. Собака отозвалась за спиной еле слышным визгом.

— Урча! — снова позвал он и огляделся по сторонам. От кустов к обмету тянулась темная, красная полоса. На этот раз она почему-то сразу бросилась ему в глаза, властно привлекая к себе его внимание. Он сделал несколько торопливых шагов ей навстречу и чуть не наступил на Урчу. Положив голову на лапы, она лежала посреди большого розового пятна. Брюхо у нее было разорвано, кишки вывалились наружу. Неподалеку в стороне, уткнув морду в снег, валялась мертвая рысь. Старик остолбенел. Так вот что за красные пятна видел он у костра! Он, обезумев, в азарте ловил запутавшегося в обмете соболя, а истекающая кровью Урча дралась с недобитой им рысью? Холодный пот у него на лбу сменился горячей испариной. Лицо и грудь залило жаром.

«Сам не добил тогда… — с досадой подумал он и опустился перед собакой на колени. — Батюшки, сделалось что?»

Он неожиданно потерял всякий интерес к охоте и к своей добыче и, чувствуя перед собакой свою вину, в растерянности не знал, что говорить и что делать.

«А все ведь из-за него», — подумал он о соболе. Он вспомнил, как, спотыкаясь, шел по следу через тайгу, почувствовал неутешимую горечь обиды и машинально разжал руки. Соболь комочком упал на снег.

— Урчушка, лада, бог с ними, со всеми… — всхлипнул он, гладя собаку дрожащей рукой. Скупые жгучие слезы выкатились у него из глаз и растеклись по морщинам усталого лица.

Не помня себя, словно в полусне, он вложил кишки в теплое собачье нутро. Потом зашил рану суровой ниткой и присыпал шов горячим пеплом. Затем так же механически, с отсутствующим взглядом, шевеля одними руками, он ободрал рысь, нарезал из нее мякоти и вместе со всеми своими пожитками уложил в мешок. Туда же посадил Урчу.

Ему нечего больше было делать в лесу. Но возвращаться домой тоже не хотелось. Опять вспомнил о старухе и снова заплакал.

«Нешто я не добыл? Я добыл, — словно оправдываясь, подумал он, — а соболишко попался весь драный… Кому же сдавать такого?»

На душе у него стало пусто, как в выгоревшем дупле. Посидев еще немного возле костра, он взвалил на плечи потяжелевшую ношу и встал на свой собственный след.

Над тайгой занималась заря. Надо было все начинать сначала.

МОРСКОЙ КОЗЕЛ

Из-за стенки доносились веселые выкрики и громкие удары.

— А ну-ка, садись на двойку!

Бах! — следовал удар.

— Теперь вот так развернем!

Бах! — гремело с новой силой.

— Братцы, дуплюсь!

Бах! бах! бах!

От этих ударов на столе у Быкова тонко позвякивали расставленные для зарядки латунные гильзы, в углу прихожей встряхивал хвостом вислоухий крапчатый сеттер Нептун и вздрагивала, сидя в кресле с вязанием в руках, жена Быкова Пелагея.

— Господи! — шептала она. — Когда же наступит покой? У людей в воскресенье тишина, отдых, а у нас целый день, как в кузнице, только и слышно: бух! бух!

Быков, маленький, плотный, очень подвижный человек, виновато улыбнулся и обнадеживающе проговорил:

— Потерпи, Палашенька, еще немного. Скоро не только шуму какого, шороху не услышишь. Я против этого домино такое средство сообразил, что он и думать о нем забудет. Помяни мое слово.

Пелагея Ниловна набожно перекрестилась:

— Помоги, владычица!

Быков засыпал в патроны дробь, забил пыжи и, снарядив патронташ, с любовью осмотрел дело рук своих. Гильзы, радуя глаз, выглядывали из сотов ровными блестящими закраинами.

— Ну, кажется, все, — облегченно вздохнул Быков. — Давай, Палашенька, собирай на стол. Начинаю действовать. Ты нам на закуску вчерашних чирков принеси. Да не забудь, когда начнем расходиться, парочку жареных бекасов этому идолу в карман сунуть. Пусть дичь попробует дома! — и Быков кивнул на стенку, из-за которой доносился веселый шум играющих.

Пока Пелагея Ниловна накрывала на стол, расставляя на нем тарелки и графинчики, Быков сходил за гостем и скоро привел под руку высокого, тощего, чем-то очень напоминающего колодезный журавль, мужчину. Это был сосед Быковых — Журиков — завзятый любитель домино, человек компанейский и покладистый. Иван Семенович заботливо усадил гостя за стол, придвигая к нему большое блюдо с жареной дичью.

— Вот так-то, сосед, и поживаем, — сладко приговаривал он, разливая вино по рюмкам. — Работаем, можно сказать, рука об руку, а навещаем друг друга раз в год. Анекдот!

Журиков покорно кивнул головой:

— Времени нет, Иван Семенович. Текучка заедает. Живем скучно.

— Куда уж скучней! Да ты закусывай плотнее! Жареный чирок первейшее, братец, блюдо. Специально вчера настрелял для тебя. Делов, действительно, у каждого полный рот, свободного времени кот наплакал. А разве мы умеем это время проводить с пользой? Умеем?

Гость смущенно улыбнулся.

— Да как сказать: газетку почитаешь, разок-другой забьешь в домино и на бок!

— Вот-вот! В домино! — оживился Быков. — На заводе день-деньской дым нюхаешь и домой придешь — отдыха нет. Компания соберется. Загалдят! Накурят! В комнате хоть топор вешай.

— Что же поделать-то, Иван Семенович, — взмолился гость, — известно! Не в столицах живем. Глухомань кругом, лес. Единственное развлечение — с приятелями посидеть.

— А ты сиди, да с пользой! Здоровьишко береги! — наседал Быков. — Развлекайся и отдыхай. Я тебе вот что скажу: пойдем-ка со мной на охоту! По чистому воздуху погуляешь, надышишься! Красивостей насмотришься, подстрелишь какую-нибудь дичину. Идем?

Журиков от удивления широко раскрыл глаза. Было видно, что самому ему такая мысль едва ли пришла бы в голову.

— На охоту? — нерешительно переспросил он. — Да что ты, Иван Семенович! Бог с тобой! Отродясь я этим делом не занимался. Я и стрелять-то не умею…

— Научишься! Экий ты, право, чудак! Дело нехитрое: раз-другой промажешь. А потом пойдет! И всего! Да что тут толковать? Беру над тобою шефство! — решительно объявил вдруг Быков. — И не отказывайся. И