Стена памяти - Энтони Дорр

Все думаю о дедушке, как он тут бегал по грязи с полной выкладкой, а горы вокруг светились огнем артиллерии. Хочется спросить его: дед, тебе было страшно? Ты мог загадывать вперед хоть на минуту?

Она подымает взгляд.

– А новое посмотреть ты мне не дашь?

– Это и есть новое.

– Не ври мне, Дэвис.

– Ага. Щас.

Она качает головой. Ругается. Папа рисует в книжке-раскраске маленькие синенькие кружочки, закрашивая ими контур вырезанной из тыквы рожицы.

– Чтоб ты знал, – говорит она. – Мне уже надоело любоваться на то, как ты притворяешься бедненьким и несчастным.

Они оба агенты по недвижимости – моя жена и он. Я застал их тепленькими, в самом что ни на есть неглиже: в его «шеви-тахо» на парковочной площадке у гостиницы «Сан-Вэлли-лодж»{76}. Я проезжал мимо, увидел ее джип (их машины стояли рядом) и решил остановиться, спросить, что ей хотелось бы на обед.

Через неделю она ушла. Дело было в июле. Наш сын про это еще не знает.

Мама & папа! Сегодня я был в передовом ДОТе, когда из тумана вдруг вылетела стая чаек, их было минимум тысяча, и они летели так низко, что мне были видны отдельные перышки крыльев. Пока они надо мной пролетели, прошло минуты две. Не знаю, может, это из-за таблеток от поноса или так утренняя тишина действовала, но у меня было такое чувство, что я стал невидимкой, как дух какой, а эти птицы – им, видимо, все равно было, есть я или нет: летят себе так же, как летали над этим местом, наверное, миллионы лет, и в их глазах я был все равно что пень или куча грязи. И я подумал: а ведь они сопричастны и миру, и жизни в нем куда больше, чем я сподоблюсь этого за всю свою жизнь.

А сейчас тут идет снег, я снова в казарме, и кругом все серо и уныло. Оглядываясь назад, в сторону Сеула, я вижу габаритные огни машин, удаляющихся по шоссе.

Я покупаю ему книжки про птиц и азиатских млекопитающих, заворачиваю в подарочную рождественскую бумагу и посылаю. Ночью вижу сон: по снегу крадется тигр, тысяча птиц врассыпную взлетают с деревьев. Гималайские медведи, амурские леопарды. А сверху и по бокам густая сетка. Проснувшись, думаю: мы все животные, ходим по заданным тропам. От океана до океана.

На День благодарения, уложив отца спать, я выхожу на улицу и иду по холодной, сверкающей дороге через седловину по направлению к жилому комплексу «Биг-Вуд», где она теперь живет со своим бойфрендом. У него квартира на первом этаже окнами на контруклон, я схожу с дороги и лезу по склону вверх, потом спускаюсь во тьме чуть ниже, чтобы можно было смотреть сквозь стеклянную дверь его веранды.

Они сидят за большим круглым столом, с ними еще какие-то люди – его родственники, наверное. На нем кашемировый джемпер. Она что-то говорит, подняв бокал с вином. На ней поблескивающие золотистые брючки; что-то я их не припомню. На прилавке позади уже наполовину съеденная индейка.

Он что-то говорит, она закидывает голову и смеется, хохочет заливисто и неподдельно, а я, еще немного посмотрев на это, удаляюсь опять по лунной дороге тем же путем, как пришел.

Мама, папа! Опять пошли слухи, будто северяне сделали бомбу. Во всех чувствуется какое-то напряжение, все всё роняют, друг на друга орут. Дежуря на посту «Гамма», я, бывало, подолгу смотрел в дальномер на панораму города Гэсон{77}. Мне было видно крышу храма, три дымовые трубы, одно бетонное здание. Много дорог во все стороны. Но пусто: никого. Из труб нет дыма, на дорогах нет машин.

Ко мне в полевой госпиталь заходит Ан, спрашивает, зачем я здесь, а я говорю, затем что у меня во внутренностях паразиты, а он говорит, нет, зачем я в Корее? Немного подумав, отвечаю: чтобы служить своей стране. Он хмыкает и качает головой. Он говорит, что сам он здесь, потому что должен отслужить три года, иначе убьют.

В первую субботу декабря я надеваю на папу снегоступы, и мы идем в горы, взяв с собой пилу и пластиковые санки. Местами снег уже глубокий, и папа немного вязнет, но держится молодцом: сердце у него как у молодого. На половине дороги вверх, под самой горой Проктор, высоко над полями для гольфа с их клубными домиками, мы находим елку примерно подходящего размера, я утаптываю вокруг нее снег, и мы ее валим.

Потом, когда я тащу ее домой по снегу, санки на косогоре вдруг заваливаются и елка с них скатывается. Я оборачиваюсь, но не успеваю и шагу сделать, как папа уже на коленях и уже взгромоздил ее обратно на санки, привязав каким-то куском веревки, который, видимо, был у него в кармане куртки. Словно он тоже все понимает и тоже не хочет видеть, как рухнет еще и эта традиция.

Сижу в подвале, роюсь во всех коробках, и вдруг до меня доходит: она утащила все елочные игрушки.

Десятого декабря получаю вот это:

Папа! Вчера утром, когда я уже встал с постели и глядел в окно, смотрю, из ДМЗ летят два журавля, тихие, как боги. Они были уже где-то футах в сорока, когда один ударился о телефонный провод и, кувыркаясь, упал. Так быстро падал, жуть. Провода тряслись и колыхались. Звук был такой, словно сломали сразу пучок хвороста. А птица лежала на мостовой и слегка дергалась.

Минуты три я на это дело смотрел, он все дергается, а вокруг никого. В результате я надел ботинки и вышел.

Журавль был большой – может быть, футов пять ростом. Он все время открывал и закрывал клюв, будто что-то жует, а я гляжу, верхняя половина клюва с нижней не сходится. Думаю, частично он был парализован, потому что ноги у него не двигались. Его напарник, хлопая крыльями, слетел с дерева, сел на высокий мусорный контейнер и на меня смотрит.

Вы, может быть, подумаете, что я спятил, но я этого журавля поднял. Он оказался тяжелее, чем вроде бы положено птице, – где-то фунтов двадцать. Я боялся, что он будет биться, но он просто обмяк в моих руках и только смотрел на меня. Пахло от него, как пахнет тут от мешков с рисом-сырцом или как от слизняков и улиток. Я перенес его через дорогу, мимо первого поста к Ану, который как раз заканчивал дежурство на вышке «Дельта». «Ан, – говорю, – что с этим можно сделать?» Но он только глянул на птицу, потом на меня и даже прикасаться к ней не стал. Пока мы с ним там стояли, журавль умер – его глаза перестали двигаться, и я почувствовал, что в нем вроде как чего-то не стало. Минуту Ан на меня смотрел, потом открыл ворота, и, толком не соображая, что делаю, я понес птицу за проволочные заграждения прямо туда – в ДМЗ.

Остановился я где-то, наверное, ярдах в трехстах, в рощице низкорослого дубняка. В тех местах на таком расстоянии от наших позиций полно мин, так что дальше у меня просто ноги не шли. А пройди я еще чуть-чуть, так там уже настоящий лес, безмолвный и темный.