Стена памяти - Энтони Дорр

Кто там грозит прохожему тростью? Да это же Учитель Ке! Его одежда – рвань, его дом – сарай. На своем веку он видел две войны, чистку во время культурной революции и Зиму, Когда Ели Траву. По сравнению даже со старейшими жителями деревни Учитель Ке стар – ни семьи, ни зубов. Читает на трех языках; говорят, он прошел огонь, воду и медные трубы.

– Выгрузят кузов почвы в пустыне и назовут это землей? Отнимут у нас нашу реку, а взамен дадут билеты на автобус?

Заводчица семян, их хранительница, ходит, повесив голову. Думает о своем огороде, о крупных кочанах капусты, о тыквах и кабачках. Думает о семенах в ее лавке: семенах перца, кремовых и белых; семенах лука-куррата, черных, как обсидиан. Семенах в банках, семенах в горшочках, семенах, которые нежнее снежных хлопьев.

– Неужто ты не понимаешь? Нас обманут! – взывает к ней школьный учитель. – Неужто в тебе нет гнева?

Из-за туч прорезаются лезвия солнца; в воздухе пахнет опадающей листвой, дождем и гравием. Крестьянские телеги разъезжаются по полям: уборочная. Садоводы зорко оглядывают ряды деревьев.

Слухи о плотине ходили годами: она покончит с наводнениями в низинах, а городу даст чистую энергию. Штриховые линии, сплошные линии, фонтан в центре каждой деревни – разве не об этом говорилось в старинных сказаниях? Реки поднимутся и поглотят землю, всюду разольются моря, а горы станут островами; мир станет водой, а земля колодцем. Все возвращается на круги своя. В храме такие фразы вырезаны над окнами.

Заводчица семян поднимается по лестницам мимо женщин, нагруженных хворостом, мимо носильщиков в шляпах, сделанных из газет, мимо скамеек и деревьев гинкго в Парке Героев, выходит на колею, проложенную над деревней. Вскоре вокруг нее смыкается лес: запах сосновой хвои, ропот ветра. Выше только скалы и могилы – пещеры, запечатанные глиной.

Здесь тысячу лет назад монахи привязывали себя к валунам. Здесь некий охотник простоял без движения шестнадцать зим, пока пальцы его ног не превратились в корни, а руки в ветви.

Ее ноги тяжелы, налиты кровью. Внизу сквозь ветви ей видна сотня сгрудившихся крыш. За ними река – ее широкий плавный изгиб, зеленый взволнованный лик.

После полуночи на пороге у заводчицы семян появляется ее единственный сын. Глаза спрятаны за огромными очками, во рту золотистая сигарета.

Он живет в городе у той же реки, но на двести миль ниже, и она не видела его четыре года. Его лоб лоснится больше, чем ей запомнилось, а глаза красны и влажны. В руке у него единственный белый пион, который он протягивает матери.

– Ли Цин!

– Мама!

Ему сорок четыре. Торчащие пряди волос за ушами. Шея над воротником выглядит так, будто она из мягкого белого теста.

Мать ставит пион в вазу и кормит сына лапшой с имбирем и луком. Он ест неторопливо и аккуратно. Покончив с едой, прихлебывает чай, держа спину совершенно прямо.

– Очень вкусно, – говорит он.

Снаружи поднимает лай собака, потом затихает; в комнате тепло и тихо. На столе множество флакончиков и мешочков с благовониями, рядом пакетики с семенами; от всего этого пахнет деревом, пропитанным олифой; этот запах вдруг становится очень сильным.

– Ну, ты вернулся? – говорит она.

– На недельку.

Перед сыном понемногу растет пирамида сахарных кубиков. Морщинки на лбу, глянцевый блеск ушей – это новое, а вот его нервные бледные пальцы видятся ей такими же, какими были в детстве. Вместо большого, круглого двойного подбородка она видит подбородок новорожденного – с годами шепот крови стал еле слышен.

– Ух, а очки-то у тебя какие! – говорит она.

Он кивает и подпихивает их выше, к переносице.

– У нас в органах некоторые надо мной подшучивают. Говорят: «В этих очках, Ли Цин, ты прямо как большой начальник». Смеются.

Она улыбается. С реки доносится гудок проплывающей баржи.

– Ты можешь спать здесь, – говорит мать, но сын уже вовсю мотает головой.

Весь следующий день Ли Цин ходит по лестницам, разговаривает с деревенскими и заносит в блокнот какую-то цифирь. Осматриваю, говорит. Определяю размер ущерба. Мальчишки бегают за ним стайкой, подбирают хабарики, разглядывают их золотые ободочки.

Возвращается к материнскому порогу он опять лишь к полуночи; снова ест как стареющий принц. Ей становятся заметны кое-какие изъяны, которых она вчера не разглядела, – висящая на одной нитке пуговица, неудачно выстриженный клок усов. Очки захватаны пальцами, мутные. К нижней губе пристало зернышко риса, – немалых трудов ей стоит удержаться и не смахнуть его.

– Вот хожу тут у вас, – говорит сын, – и удивляюсь: сколько растений! Да тут же чуть не вся деревня на твоих семенах стоит! Там рис, тут картофель. И фасоль, и салат – все то, что крестьяне несут на рынок, то, на чем строится их жизнь, – это же все из твоих семян!

– Ну, некоторые по старинке сеют собственные. В прежние времена в заводчиках семян вообще не нуждались. Каждая семья запасала свои, тем и обходились.

– Это я так, в порядке похвалы.

– Что ж, спасибо.

Щелчками пальца он подбрасывает карандаш в кармане рубашки; карандаш прыгает – вверх-вниз. В очках дважды отражается лампа. Мальчишкой он частенько засыпал, щекой упав на учебник математики. Уже тогда его волосы были цвета теней, а карандаши искусаны зубами. Ее поражает, какое это безмерное наслаждение – видеть сына за своим столом, и вместе с тем какая же это заноза в сердце!

Лампа мигает, что-то в ней потрескивает. Сын закуривает сигарету.

– Тебя прислали узнать, какие тут у нас по поводу плотины настроения? – говорит она. – Да никаких, всем плевать. Только и знают, что спорить, кому дадут самую большую компенсацию.

Его указательный палец чертит на столе маленькие кружочки.

– А тебе? Тебе не плевать?

За окном, гонимый ветром, проносится прямоугольный лист бумаги – письмо? страница книги? Мчится по улице, перелетает через крышу в сторону реки. Мать думает о своей матери, как та ножом резала дыни, вспоминает этот влажный хрусткий звук, с которым они распадались на полусферы с желтой лаковой корочкой. Думает о воде, которая сомкнется над спинами двух каменных львов в Парке Героев. Молчит, не отвечает.

Инженеры из комиссии по плотине выгружают на пристань веревки, приборы на треногах и тубусы с синьками. Вечерами, не жалея освещения, они устраивают шумные пьянки, днем краской из баллончика наносят на дома красные знаки – маркеры уровня.

Хранительница семян потрошит тыквы, их сердцевину тонким слоем размазывает по старым простыням, расстеленным на пластиковой пленке. Семена белые, блестящие. Внутренность тыквы пахнет почти как река.