Сумрачный красавец - Жюльен Грак

В восемь часов вечера, после наспех сервированного и съеденного ужина — за дверью каждой комнаты слышались суетливые шаги, бренчанье и звяканье перебираемых драгоценностей, падающих булавок, шелест шлейфов: шли приготовления к большому празднику, таинственные, как колдовской обряд, захватывающие, как ожидание в засаде, напряженные до бреда, торжественные чуть не до боли, и в каждой комнате, если войти без стука, можно было увидеть женщину, чем-то похожую на маньяка, репетирующего убийство перед зеркалом, — после ужина отель словно заснул, безглазый и тихий стоял он у обезлюдевшего в сумерках пляжа, где в последних отблесках света с протяжными криками еще летали птицы.

На побережье, к маслянисто блестевшему морю, опускается укрытая тяжелыми тучами ночь. Пляж пуст. Со своего балкона Жерар смотрит, как на краю бухты, среди едва выступающих из воды скал, вокруг лужиц, оставленных отливом, ходит припозднившаяся рыбачка: она медленно переступает, петляя, точно ползущее насекомое, завороженная ленивой истомой, дремотной неподвижностью солнца, застывшего над горизонтом. Дневной мир, такой надежный, умиротворяющий, казалось, уходит, тает во мраке вместе с ней. Послышалось что-то вроде приглушенного взрыва: это в большом холле отеля взревели трубы. Праздник начался.

— Не угадала, сдаюсь, — говорила Кристель необычайно элегантному молодому человеку, одетому по моде начала века. — Кстати, вы нарушили правила. Если вы изображаете такого литературного героя, которого нельзя узнать сразу, вы должны носить его символический атрибут.

— Извините, дорогая, но из учтивости я вынужден был оставить этот опознавательный знак в гардеробе. Тогда, конечно, вы узнали бы меня сразу — как по белому плюмажу в разгар битвы узнают полководца.

— Позвольте же…

— Это моя бобровая шапка. Я в костюме Лафкадио.[8]Я вас похищаю?

Они пошли танцевать. Кристель явилась в костюме Атала:[9]она немного подкрасила лицо, но в целом выглядела отнюдь не дикаркой, а весьма благопристойной особой. На шее у нее висел маленький золотой крестик.

— Как вы думаете, почему Керсэн вдруг решил в этом году посвятить маскарад литературным героям? Он милейший человек, но такая затея совсем не в его духе.

— Скажу вам по скрету: это идея Жерара. А Керсэн ловит каждое его слово.

— Жерар здесь?

— Вон он, танцует с перезрелой Вертеровой Логгой. Как ему идет этот серый гусарский доломан! По-моему, это форма русского офицера. Увы! В этой литературе я полный, абсолютный невежда.

Жерар воображал, будто в этом доломане времен Аустерлицкого сражения каждый признает в нем князя Андрея из "Войны и мира".

Оркестр умолк; пары танцующих распались. В зале было уже много народу — почти все гости отеля. Вечер становился все оживленнее.

— Месье де Растиньяк? "А теперь — чья возьмет!" Ладно. Но перед тем как ввязаться в борьбу, пройдитесь со мной к этому бару новейших времен… Меня одолела жажда.

— У Жака такой вид, словно это его первый бал. Поглядите-ка на него, он совсем оробел, пьет, чтобы набраться храбрости. Похоже, этот Растиньяк тайком улизнул из пансиона мадам Воке.

— Замолчите, вы, злюка. Вам лишь бы посмеяться над кем-нибудь. По вашей милости мы выглядим сегодня точно школьники в день приезда инспектора. Это ведь ваша идея?

— И она привела к вашему триумфу, дорогая графиня. Все степные варвары, заодно со мной, сегодня пали к ногам темнокудрой красавицы-южанки.

Яркий, несколько кричащий испанский костюм выгодно подчеркивал пышную красоту Ирэн. Крепкая и в то же время грациозная, с благородно матовой кожей, напоминающая разом неприступную крепость, породистую лошадь и театральную принцессу, она цепкой рукой придерживала шлейф, — длинный, почти королевский шлейф графини Альмавива.

— На самом деле тут торжествует ваш изысканный вкус. Вспомните: ведь это вы присоветовали мне испанский костюм.

— И сегодня многие будут искать глазами Керубино.

Ирэн, насторожившись, устремила на него острый, испытующий взгляд. Но толпа танцующих притиснула их друг к другу — и, чуть помедлив, они тоже закружились в танце.

— Интересно, в каком костюме будет сегодня Аллан.

Несколько человек обернулись, услышав этот вопрос.

— Кажется, этот секрет известен только Жаку.

— Значит, Жак умеет хранить секреты.

— Он не проговорился даже вам? Женщине?

— Как прикажете это понимать? Как нескромность или как оскорбление?

— Вы изъясняетесь словно дама времен Регентства! Решительно, сегодня мы блещем остроумием. Но я и сам хотел бы знать, в каком костюме придет сегодня Аллан.

— Вас интересует только его костюм или вы по доброте душевной интересуетесь еще и красавицей, которая утешает его по ночам?

— Не надо язвить. Жерар понизил голос.

— Я хочу увидеть Аллана и Долорес не из праздного любопытства.

— Дорогой мой, он придет и всех нас у-жас-нет, это же ясно. Всех проберет дрожь. Брр! Меня уже трясет. Это будет призрак Банко или тень отца Гамлета, а может быть, и Маска Красной Смерти. А рядышком с ним — Кровавая Монахиня. Он же любит оставаться на ночь в церкви! Кому же, как не ему, знать толк в привидениях!

— В ваших дурачествах есть крупица здравого смысла. И ваша ирония не столь искренна, как вам хотелось бы.

К ним подошел Анри, — он казался напряженным и встревоженным.

— Если вам не нравится, что я поднимаю его на смех, то мне придется сказать, что он отвратителен.

— В чем вы можете его обвинить?

— Знаете, я люблю людей…

— Вот они! — воскликнул Анри таким изумленным тоном, что Ирэн и Жерар разом повернули головы.

У подножия лестницы появились Аллан и Долорес, очень веселые, оживленно беседующие друг с другом. Аллан был одет необычайно элегантно — панталоны со штрипками, просторный жилет, пышный белый галстук: костюм светского льва тридцатых годов прошлого века. Долорес была в шляпке с бархатными лентами, в длинных английских буклях, в платье с расширяющейся книзу юбкой, без всяких украшений, и выглядела скромно — как и подобает парижской гризетке той же эпохи. Рука об руку, увлеченные нежным разговором, при котором слова, кажется, вот-вот должны завершиться поцелуем, — они были как видение, и опять перед ними зажглись невидимые огни рампы, к ним разом устремились все взгляды, словно их в полутьме театрального зала высветил прожектор. На костюмах у обоих, на месте сердца, неожиданно и вызывающе, как живой цветок, алело большое кровавое пятно.

— Любовники из Монморанси, — просто и обыденно объявил Жак.