Масть - Виталий Каплан

Обычный мир обрушился на нас птичьими криками, храпом дремлющих коней, запахом ёловой смолы, звёздным светом. И дышать тут было не в пример легче.

– Ну, вот теперь и поговорим, – вздохнул я, всё более и более ощущая кислый вкус неудачи. – Только обещай мне, что выслушаешь спокойно, не будешь биться головой о ёлку, не хлопнешься в обморок. Потому что, бывает, хлопаются.

– Да уж говорите, барин, – кивнул Алёшка. – После того как я в тот раз про Дашу услыхал, мне уже ничего не страшно.

– Давай-ка разведём костерок, – предложил я. – Сейчас уже нам некого опасаться. Собери-ка сухие ветки.

Минуту спустя я протянул руку к охапке хвороста, скрестил пальцы знаком «Фламель» – и тут же занялось рыжее пламя. Насколько дольше было бы управляться с огнивом!

– Так вот, Алёшка, – начал я, удобнее устраиваясь на конской попоне. – Есть люди. А есть не люди. Тоже разумные, тоже живые, но другие. Иные. Я – Иной. И ты теперь тоже.

Я рассказывал долго – уже и хворост прогорел, и тьма самую малость рассеялась, потому что показался в просветах между еловыми стволами только-только взошедший лунный серп.

К огромной моей радости, Алёшка не перебивал, не кричал, что Иные суть бесы, не осенял себя крестным знамением… в общем, вёл себя куда разумнее, чем приснопамятная Марья Глебовна.

– Ух ты… – протянул он, когда я наконец замолк. – Значит, вы, барин, меня Иным сделали?

– Ну, как видишь, – хмыкнул я. – Однако ж ты и раньше был Иным, только сам про то не знал, тень свою поднимать не умел, в Сумрак не ходил. Так оно чаще всего и бывает. С младенчества почти никто Иным не становится. Я вот всего полтора года как Иной, а раньше о том и не подозревал. Будь ты обычным человеком, Алёшка, тень бы свою поднять не сумел, в Сумрак бы не зашёл. Потому не думай, будто здесь какая-то ошибка. Ты Иной.

– Ну, раз есть на то ваша господская воля, то пускай уж, – мрачно заметил он.

– Не рад? – прищурился я.

– Чему ж тут радоваться? – пожал он плечами. – Раз не человек я, значит, в рай Господень не попаду, с матушкой и батюшкой не встречусь и с Дашкой тоже.

Ну, началось! Глядишь, завтра и к попам побежит каяться… хотя я и сам хорош был, долго Александр Кузьмич мне мозги вправлял.

– Про то никому не ведомо, – возразил я, – насчёт рая и ада. Куда после смерти Иные попадают, сие тайна великая. Никто покуда не возвращался, не рассказывал. Зато жить будешь долго… сколько сам захочешь.

«И сколько получится», – чуть не сорвалось у меня с языка.

– А зачем? – хмуро спросил он.

– Что зачем? – не понял я.

– Жить Иному зачем? – уточнил Алёшка. – Вот зачем люди живут, каждому ясно: чтобы Божью волю о себе принять, заповеди Его хранить, душу свою к жизни в обителях вечных приготовить…

– Это в церкви тебе сказали? – поскучнел я.

– Ага! Отец Митрофан мне всё как есть растолковал, когда я в большой тоске был… ну, после того, как матушку с батюшкой волки загрызли. Долго он со мной беседовал и образок подарил Иверской Божьей Матери. Вот, на шее до сих пор висит. Теперь снять придётся, да?

– Носи на здоровье! – Я невесело рассмеялся. – Веруй как веровал, никто ж не запрещает!

«И пусть кто-нибудь другой тебе про химеры разума растолковывает, – мысленно добавил я. – Дядюшка отлично бы с этим справился… по крайней мере теперь это забота Светлых».

– Так вы, барин, не ответили! – напомнил он. – Зачем Иные живут? Чего ради?

– Как чего ради? – Я и впрямь не понимал, куда он клонит. – Просто чтобы жить. И по возможности хорошо. Не боясь смерти, не боясь болезней, не боясь людской злобы…

– Не, – махнул он рукой, – это вы всё не о том. Что не помрёшь и не заболеешь, это неплохо, конечно, только вот зачем? Если вы куда идёте, так ведь знаете, куда держите путь, что там, в конце, будет. А Иные, значит, просто так по жизни гуляют, без всякой цели? Как бродяги?

– Да ты, брат, философ! – обнял я его за плечи. – Слыхал такое слово?

– Слыхал, – безрадостно подтвердил Алёшка. – Святые такие были, отец Митрофан сказывал. Иустин Философ, Константин Философ…

Я хмыкнул. Положение было идиотским донельзя. Вот сидим мы с мальчишкой в ночном лесу, я вчистую провалил своё задание, он только что сделался Светлым (судя по яркости цветка, почти второй ранг), а до того намеревался застрелить князя Корсунова… и что теперь будет, никому не ведомо… и чем же мы в такой миг занимаемся? Философствуем, о смысле жизни спорим… а ведь он, похоже, до сих пор не осознал, что мы с ним теперь по разные стороны, я Тёмный, он Светлый… а что будет, если узнает, каким именно образом намеревался я сделать его Тёмным?

Отодвинутый на время ужас быстро возвращался ко мне. Надо срочно что-то делать. Связываться с дядюшкой, каяться и просить совета? Но ведь старый лис наверняка и без того наблюдает за нами… вряд ли упустил бы он возможность наложить на меня следящее заклятье, которое я со своим жалким третьим рангом не замечу.

– С князем-то Модестом что думаешь делать? – спросил я, чтобы хоть чем-то разбить затянувшееся молчание. – Уехал князь по срочному делу в Торжок, но завтра уже воротится в имение.

– Да и пускай возвращается, – махнул рукой Алёшка. – Не буду я его убивать. Вот, пистолет заберите, да и топор, без надобности они уже. И отмычки вот тоже…

– Понял, значит, что в новую жизнь, в Иную, глупо тащить старую человечью месть? – Наверное, не стоило его поддевать, но какая разница? Всё и так уже потеряно.

– Да я и раньше ещё, – усмехнулся он. – Я и в покои-то княжеские шёл не с тем, чтобы застрелить. Просто посмотреть на него хотел, на нелюдя… Я ж тогда ещё не знал, что сам нелюдь.

– А позволь спросить, – поинтересовался я, – с чего вдруг случилась в тебе такая перемена? В Старый Лог ты ведь шёл, пылая решимостью. Я же видел.

– Ну да, когда шёл, пылал, – подтвердил Алёшка. – И когда в дом вошёл, тоже пылал. Только о том и думал, как разнести ему башку в клочья. А когда наверху по коридору пробирался, где приживалки ютятся, слышу – дитё плачет. И тоненько так, жалостно. Я посмотрел – дверь незаперта, и оттуда как раз плач. Ну и подумал – глянуть надо, вдруг беда какая. Отворил дверь, там каморка маленькая, и всего-то в ней, что столик да кроватка дитячья. На столике свеча догорает, а на кроватке девчонка сидит, в ночной рубашонке, и тихонько так плачет… а слёзки по щекам катятся, и в каплях огонёк свечи отражается.

– Да ты, брат, не только философ, но и живописец. – Я, кажется, начинал соображать, что же стряслось.

– Про то не знаю, сроду ни кисть не держал, ни карандаш, – заметил Алёшка. – Только жалко мне её стало, страдает, а никого нет, чтоб утешить. Ни мамки, ни няньки… Я и спросил, как звать её. А она отвечает: «Даша». Как услыхал, меня точно молнией прошибло. Спросил, где матушка её. Говорит, заболела матушка, в городскую больницу намедни свезли. А батюшка твой кто, спрашиваю. А сам смекаю, что не мужицкое дитя. Может, батюшка её землемер у князя, или агроном… но уж точно не управляющий, слишком бедная комнатка. А она и отвечает: «Папенька мой князь Модест Яковлевич». «Яковлевич» едва выговорила, да что ж хотите, ей всего пять лет, как я выспросил. Поняли, барин? Сами же мне рассказывали: первую жену свою, Антонину Николаевну, он за жену и не держит, спасибо что из дому не гонит и куска хлеба не лишает. И дочка, Дашенька, ему, нелюдю, без всякой надобности. А она-то его любит! И уж как больно ей, что папенька на неё и не смотрит! Я, барин, спросил, а что плачешь-то? Что стряслось, кто обидел? Серый волк, что ли, приснился? Так мы его прогоним в лес! У меня на ту надобность и пистоля есть, вот! А она знаете что ответила? Папеньку ей жалко, потому что я иду его убивать! Хоть и изверг, хоть и знать родную дочку не хочет, а для неё он родной! И как про меня прознала? Видно, ей ангел её открыл, душа-то чистая…