Man and Boy, или Мужчина и мальчик - Тони Парсонс

Возможно, это у меня получится не блестяще. Возможно, я запутаюсь в роли отца так же, как раньше сумел запутаться в роли мужа.

Но впервые мне стало ясно: то, что я являюсь мужчиной, а не женщиной, тут совершенно ни при чем.

* * *

В каждой семье есть свои легенды и предания. У нас в семье первая история с моим участием повествует о том, как собака выбила мне сразу все передние зубы, когда мне было пять лет.

Я играл с соседской немецкой овчаркой. Мы устроились за рядом торговых лавок, неподалеку от того дома, где жили. Пес, как сумасшедший, лизал меня в лицо, и мне это очень нравилось. Но потом собака разошлась так, что положила мне передние лапы на грудь и опрокинула меня на спину. Однако, падая, я умудрился повернуться и упасть лицом на асфальт. Зубы разлетелись во все стороны, кровь брызнула у меня изо рта, и моя мама отчаянно закричала.

Я смутно помню, как мы мчались в больницу и как изо рта вылавливали куски сломанных зубов, а кровь залила весь белый эмалированный лоток, стоявший у меня на груди. Но больше всего мне запомнилось, как отец настаивал на том, чтобы остаться рядом со мной. Это происходило как раз в тот момент, когда меня усыпляли наркозом.

Когда эту историю пересказывали у нас в семье, главной изюминкой было то, что я стал делать, когда вернулся домой с починенным ртом: я сразу набил его до отказа хрустящим картофелем.

Эта концовка очень нравилась моему отцу. Еще бы! Его сын вернулся из больницы с восемью крохотными пенечками вместо молочных передних зубов, но оставался таким крутым, что сразу же открыл упаковку чипсов. Но я совсем не был крутой. Просто мне очень нравились соленые чипсы. Даже если приходилось сосать их.

* * *

Теперь я понимал, что и мой отец был совсем не так крут, как ему хотелось бы. Кто же чувствует себя крутым, когда ему приходится отвозить своего собственного ребенка в больницу? На самом деле главной изюминкой в этой истории было то, что отец отказался оставлять меня одного в операционной.

Только теперь я понял, что он чувствовал, глядя на то, как его пятилетнему сыну дают наркоз, чтобы вынуть остатки поломанных зубов из десен и языка.

Должно быть, его охватил тот ужас собственного бессилия и беспомощности, который знаком только родителям больного или искалеченного ребенка. Теперь я совершенно точно понимал эти ощущения: как будто бы жизнь взяла его в заложники. Неужели я действительно начал смотреть на мир его глазами?

Отец стоял у главного входа в больницу и курил свою неизменную самокрутку. Вероятно, он был единственным в мире покупателем папиросной бумаги «Ризла», курившим не наркотики, а самый обыкновенный табак.

Он смотрел на меня, затаив дыхание.

— У Пэта все будет в порядке, — доложил я.

Отец выпустил изо рта облачко дыма.

— У него нет этого… как оно называется… скрытого перелома?

— Никаких переломов нет. Ему наложили двенадцать швов, и у него останется шрам, вот и все.

— Все?

— Все.

— Слава Богу, — сказал он и снова затянулся самокруткой. — А ты как?

— Я? Нормально.

— Тебе что-нибудь нужно?

— Было бы неплохо хорошенько выспаться, так сказать, придавить часиков десять.

Когда я говорил со своим отцом, то иногда замечал, что перехожу на его язык. Неужели кто-нибудь еще, кроме него, до сих пор говорит о том, что нужно «придавить часики?»

— Я имею в виду другое: деньги-то у тебя есть? Мать сказала мне, что ты не возьмешься за эту работу.

— Не могу. Очень долгий рабочий день. Я буду возвращаться домой слишком поздно. — Я смотрел вдаль, туда, где за почти пустой автостоянкой начинало светлеть ночное небо. И пели птицы. Уже не было поздно. Было рано.

— Что-нибудь еще подвернется. Обязательно, — успокоил я его.

Отец достал кошелек, отсчитал несколько банкнот и протянул их мне.

— Зачем это? — спросил я.

— До тех пор, пока что-нибудь не подвернется.

— Все нормально. Спасибо, конечно, папа, но без работы я не останусь.

— Знаю. Люди всегда будут смотреть телевизор, так ведь? Я уверен, ты скоро что-нибудь найдешь. А это вам с Пэтом до тех пор.

Мой отец — величайший специалист по средствам массовой информации. Все, что он знает о телевидении, — это то, что в последнее время нет таких смешных передач, как раньше: «Башня Фолти», или «Шоу Бенни Хилла», или «Моркамб и Уайз»… И все-таки я взял банкноты, которые он мне протянул.

Раньше я бы разозлился из-за того, что взял у него деньги: разозлился на самого себя за то, что до сих пор нуждаюсь в его помощи, даже в таком зрелом возрасте, но еще сильнее рассердился бы на него за то, что он получает удовольствие от своей постоянной роли спасителя.

Теперь же я понял, что он просто пытается показать мне, что он на моей стороне.

— Я обязательно верну, — пообещал я.

Можешь не торопиться, — отмахнулся отец.

* * *

Джина хотела прилететь домой первым же самолетом, но я уговорил ее этого не делать. Потому что к тому моменту, когда я наконец дозвонился до нее — поздно вечером следующего дня, — это было уже не так важно.

Она пропустила те ужасные минуты, когда мы мчались в отделение «Скорой помощи». Она пропустила бесконечные часы, когда мы через силу пили чай и ждали результатов обследования, надеясь на лучшее. И она пропустила тот день, когда Пэт, схватив свой световой меч, поднял замотанную бинтами голову и сел в кровати, а с соседней койки на него смотрела маленькая девочка. Совершенно лысая после химиотерапии.

Джина не присутствовала при этих событиях, но не по своей вине. Лично я обвинял во всем гре- баного урода Ричарда.

К тому же, когда я дозвонился до Джины, мы уже знали, что у Пэта все будет в порядке. И мне не хотелось, чтобы она возвращалась.

Я говорил себе: это из-за того, что я не хочу, чтобы она обняла Пэта, сказала ему, что все будет хорошо, и снова умчалась прочь. Но я знал: на самом деле все не так благородно. Где, черт возьми, находилась Джина, когда она была нам так нужна?

— Я смогу приехать завтра, — заявила она. — Работа немного подождет.

В этом нет никакой необходимости, — ответил я, сохраняя ледяное спокойствие. — Это был просто ушиб. Сильный ушиб. Но у него все будет в порядке.

— Я все равно скоро приеду домой. Я точно не знаю, когда…

— Не меняй своих планов, — сказал я.

Прислушайся к нашему разговору, Джина! Мы разговаривали так официально, как гости на какой-нибудь скучной вечеринке. А ведь когда-то мы могли проговорить целую ночь, когда-то мы могли обсуждать все на свете. Теперь наш разговор напоминал натянутую беседу незнакомых людей, которых оставили вместе, но почему-то забыли представить друг другу. Ты только послушай нас, дорогая!