Унесенные войной - Кристиан Синьол

Доктор зашел навестить больного, как и обещал. С хмурым видом он сделал ребенку укол и ушел, как показалось Матильде, в сильном беспокойстве. И она снова осталась наедине с тревогой, слушая, как трудно дышать ее сынишке, чувствуя, что в ее жизни начинается самый сложный этап. Даже приезд Шарля в десять вечера не уменьшил ощущения опасности, страха возможной потери ребенка, уже зарождавшегося в сознании и еще усиливаемого найденной в журнале статьей о тревожных показателях смертности во Франции из-за дифтерии в послевоенный период.

В первую ночь, расположившись на стульях по обе стороны кровати, Шарль и Матильда не смыкая глаз следили за Пьером, слушали его тяжелое дыхание, усаживали его, затем снова клали в постель, вытирали лоб, с точностью соблюдали прописанные врачом указания о приеме лекарств. Врач взял за правило наведываться в их дом по три раза на день.

В последующие ночи, устав до изнеможения, они договорились спать по очереди, но одиночество в темноте и тишине было невыносимым. Особенно тяжело приходилось Матильде, сильно скучавшей по своему второму сыну, и в эти тревожные моменты, когда Пьер начинал задыхаться, она вскакивала, хватала его на руки в молчаливом призыве, и ее наполнял страх намного больший, чем пережитый за все время войны. Тогда она бежала в комнату к Шарлю и умоляла его побыть с ней. И они снова оставались бок о бок у кровати сына, не в состоянии даже заговорить.

Дни шли, и заключения врача были все менее оптимистичны. Однажды ночью, ближе к двум часам, Шарлю и Матильде показалось, что их сын умирает от удушья, и решено было положить его в больницу. Снова пришлось просить машину у мэра и отправляться туда, где риск обострения еще более увеличивался. Приняв решение, на следующий вечер они также засыпали рядом с сыном, но уже в номере отеля, находящегося возле больницы.

Прошло две недели, а болезнь все не отступала. Силы Пьера, как и у Шарля с Матильдой, были на исходе. Наступил ужасный день — понедельник, Шарлю с Матильдой никогда его не забыть. Медсестры и врач не покидали палату их ребенка. Два раза Пьера считали мертвым, но затем удавалось привести его в чувство. К вечеру приступы прекратились. Следующей ночью было только два приступа удушья. А утром ребенок открыл глаза.

— Если так будет продолжаться, — сказал врач, лечивший Пьера со дня его прибытия, — может быть, ему станет легче.

Шарль и Матильда не очень верили в это, во всяком случае, не верили, что ребенок сможет быстро поправиться. Но Пьеру дышалось уже легче. Казалось, температура начала спадать. Следующей ночью он просыпался только один раз. Затем температура резко понизилась. Они выиграли бой, но какой ценой: Пьер исхудал до невозможности, его лицо казалось обглоданным болезнью. Матильда и Шарль не стояли на ногах после этих бессонных ночей, от измотавшей их тревоги, заставившей забыть обо всем, что существовало вокруг, — о школе, о Пюльубьере, об ожидавшем их отпуске.

Через неделю они отбыли в Тюль с целым и невредимым Пьером, не осмеливаясь верить, что этот кошмар наконец-то закончился. Однако же лето царило в высоких холмах — лето, тепло, свет и вечернюю негу которого им было некогда заметить раньше. Им казалось, что мир был так же прекрасен, как и всегда, но лето придавало ему особую прелесть. Вернувшись в Пюльубьер, вновь забрав домой Жака и любуясь зеленью высокогорья, они прожили эту августовскую пору в непроходящем ощущении нависшей опасности. Несмотря на красоту елей под удивительно глубокими небесами, несмотря на радушный прием Франсуа и его семьи, они знали теперь, что даже без войны вокруг было множество угроз, о которых они так легкомысленно забывали.

— Мы постарели, — однажды вечером признался Шарль, когда они брели по дороге из Сен-Винсена, под оживленный шорох листьев в порывах ветра, разгоняющего обеденную жару.

— Да, — вздохнула Матильда, — мы состарились.

А проходя под грандиозным навесом из великолепных буков, в которых играли уходящие лучи солнца, добавила едва слышно:

— Совсем не годы приносят старость, а страдания, которые мы испытываем.

Франсуа давно пообещал Алоизе взять ее с собой куда-нибудь далеко. Хотя бы однажды в своей жизни ей стоит увидеть что-то, кроме лесов плоскогорья. Ему никак не удавалось выполнить это обещание, поскольку не позволяла работа, и к тому же путешествия требовали непозволительных затрат. Однако этой осенью Франсуа понял, что пришло время исполнять обещанное. Ему было пятьдесят девять, а ей пятьдесят восемь. Он боялся, что потом сил может уже не найтись.

Когда они упомянули о своем путешествии в компании всей семьи, Шарль поинтересовался:

— Куда вы собираетесь поехать?

— Я всегда мечтала увидеть море, — ответила Алоиза.

— Море или океан?

— Океан, знаешь, со стороны Бордо.

— Там, куда уходили наши лодочники по Дордони, — добавил Франсуа.

Бог знает, как часто Франсуа и Алоиза обсуждали это путешествие к океану, настолько часто, что теперь уже и не знали, не побывали ли там однажды? И так ли уж сильно им этого хотелось? Может, Франсуа и не так сильно, но вот Алоизе точно хотелось. Никогда не покидавшая пределов Пюльубьера, она думала об этих местах как о невероятно огромной, слишком прекрасной, чтобы навеки остаться недостижимой, вселенной. Женщине казалось, что в ее столетней жизни оставалось нечто недоделанное, какая-то брешь, мир был известен ей лишь по рассказам других, но оставалась разверзшаяся пропасть того непознанного, что было намного больше, шире. Один только вид его раскрасит ярко ее существование, в котором единственным контуром горизонта раньше были лишь верхушки леса вдали.

Когда Шарль предложил поехать с ними, Франсуа принял предложение. Он не чувствовал в себе сил взяться за организацию всей поездки, опасался трудностей, которые ожидали их в этом, по его мнению, принимающем устрашающие размеры путешествии. Он покидал плоскогорье лишь при трагических обстоятельствах, когда уходил на войну. У Франсуа сложилось впечатление, что там, вне Пюльубьера, он натолкнется на ту же угрозу или на те же опасные для жизни условия. Такие мысли были абсурдны, он сам знал это, но нельзя прожить долгие годы вдали от мира и не трепетать перед ожидаемой встречей с ним. Поэтому он с облегчением принял предложение Шарля сопровождать их во время поездки к океану, о которой Алоиза всегда говорила с особым ярким светом глаз, загорающимся вдруг в углах их лавандовых вселенных.

Эдмон отвез их на вокзал в Мерлин однажды утром, в понедельник, в сентябре, в такое время, когда первая рассветная свежесть уже предвещала наступление осени. Там они сели на поезд до Браива, а затем до Бордо, куда приехали после полудня. Шарль радовался, что поехал с родителями. Они так переживали, так беспокоились в купе поезда, что он удивлялся, как они собирались сами уезжать далеко от дома. Кроме того, он был счастлив сопровождать их в этом единственном путешествии их жизни, и он знал, чем эта дорога была для них: доказательством, что жизнь не такая маленькая, как они могли подумать, и не такая узкая и что, может быть, она еще не заканчивается. Жизнь, в которой они были еще в силах изменить что-то к лучшему, увеличить что-то, потому что работа, ежедневный тяжкий труд, пригибавший их к земле, к сожалению, не расширял горизонты. Мир, над которым стоишь склонившись, уменьшается для стариков с каждым днем.