Дьюма-Ки - Стивен Кинг

Второй мужчина прислонился к дверному косяку, стоял,скрестив ноги в лодыжках, сдвинув бёдра, выставив напоказ своё немалоехозяйство. Лет на десять старше первого, но в лучшей физической форме. Никакогоживота. Никаких жировых отложений на талии. Длинные, рельефные мышцы бёдер.Руки он сложил на груди и с лёгкой улыбкой смотрел на Пэм. Я очень хорошо зналэту улыбку, потому что Том Райли был моим бухгалтером (и моим другом) тридцатьпять лет. Если бы в нашей семье не существовал обычай просить отца быть шаферомна свадьбе дочери, я бы пригласил Тома.

Теперь же на моей картине он стоял голый у дверного косяка исмотрел на мою жену, сидящую на кровати, а я вспоминал, как он помогал мнеперевозить вещи в коттедж на озере Фален. Вспоминал его слова: «Ты не долженуезжать из дома. Ты словно отдаёшь преимущество своего поля в плей-офф».

Потом я поймал его со слезами на глазах: «Босс, не могупривыкнуть к тому, что у тебя только одна рука».

Он уже тогда трахал её? Я полагал, что нет. Но…

«Я собираюсь попросить тебя передать ей моё встречноепредложение», — сказал я ему в тот день. И он передал. Только, может, этим делоне ограничилось?

Я прохромал без костыля к большому окну. До заката оставалсяне один час, но солнце уже заметно сместилось к западу, и свет отражался отповерхности воды. Я заставил себя смотреть в сверкающую полосу, то и деловытирая глаза.

Я пытался сказать себе, что эта картина — не более чемвыдумка рассудка, который всё ещё находится в процессе излечения. Но все моиголоса говорили ясно и связанно, и я знал, что к чему. Пэм трахалась с Максом вПалм-Дезерт, а когда он предложил ей более продолжительные, более серьёзныеотношения, отказалась. Пэм также трахалась с моим самым давним другом и деловымпартнёром, возможно, трахается и сейчас. Без ответа оставался только одинвопрос: кто из парней уговорил её вытатуировать на груди розу.

— Я должен поставить на этом крест, — отчеканил я иприслонился горячим лбом к стеклу. Подо мной солнце горело в Мексиканскомзаливе. — Я действительно должен поставить на этом крест.

«Тогда щёлкни пальцами», — подумал я. Щёлкнул пальцамиправой руки и услышал звук — резкий, короткий щелчок.

— Хорошо, что было — то прошло! — добавил я. Но закрыл глазаи увидел Пэм, сидящую на кровати (какой-то кровати) в трусиках, а лямкабюстгальтера лежала на бедре, как мёртвая змея.

Друзья-любовники.

Грёбаные друзья. Грёбаные любовники.

В тот вечер я не любовался закатом из окна «Розовоймалышки». Я прислонил костыль к стене дома и, хромая, направился к воде. Поколено вошёл в неё. Вода была холодной, но я этого не замечал. Теперь полосасолнечного света на поверхности Залива стала тёмно-оранжевой, и я смотрел нанеё.

— Эксперимент, твою мать…

Вода бурлила вокруг, меня покачивало. Я поднял руку,удерживая равновесие.

— Чтоб тебе пусто было.

Над головой по темнеющему небу скользила цапля — бесшумныйснаряд с длинной шеей.

— Подглядывание, вот что это такое. Подглядывание, и ничегобольше, и я поплатился за это.

Чистая правда. И если мне вновь хотелось задушить её, товина в этом была только моя. «Не хочешь злиться, не подглядывай в замочнуюскважину», — говорила моя дорогая мама. Я подглядел, я разозлился, вот и всё.Теперь у неё была своя жизнь, и всё, что она делала, касалось только её. А отменя требовалось поставить на этом крест. Но вот в чём загвоздка: отсечьпрошлую жизнь труднее, чем щёлкнуть пальцами, даже чем щёлкнуть пальцаминесуществующей руки.

Набежала волна, достаточно высокая, чтобы сбить меня с ног.На мгновение я оказался под водой, вода попала в горло, я вынырнул, закашлялся.Откатываясь, волна попыталась утащить меня с собой, вместе с песком иракушками. Я принялся подталкивать себя к берегу здоровой ногой, даже чутьпомогать травмированной, и мне удалось двинуться в нужном направлении. Я могчего-то не понимать, в чём-то сомневаться, но определённо не хотел утонуть вМексиканском заливе. Тут никаких сомнений у меня не было. Я выползал из воды,кашляя и отплёвываясь, таща за собой правую ногу, как намокший багаж.

Когда я наконец добрался до сухого песка, перекатился наспину и посмотрел в небо. Толстый полумесяц луны безмятежно плыл по темнеющемусинему бархату над крышей виллы «Розовая громада». А внизу, на песке, лежалчеловек, далёкий от спокойствия, мокрый, опечаленный, злой. Я повернул голову,чтобы взглянуть на культю, вновь посмотрел на небо.

— Никаких подглядываний, — сказал я. — Сегодня начинаетсяновая жизнь. Никаких больше подглядываний, никаких экспериментов.

Я действительно хотел, чтобы так оно и было. Но, как я ужеговорил (а до меня — Уайрман), мы так часто обманываем себя, что могли бызарабатывать этим на жизнь.

Когда я впервые действительно встретился с Уайрманом, онсмеялся так сильно, что сломал шезлонг, на котором сидел, а я от смеха едва нелишился чувств, точнее, перешёл в полубессознательное состояние, называемоесиндромом «серой пелены». Я никак не мог ожидать, что такое может случиться сомной на следующий день после того, как я узнал о романе Тома Райли с моейбывшей женой (разумеется, мои доказательства ни один суд не воспринял бывсерьёз), но смех этот стал предзнаменованием грядущего. И потом мы не один разсмеялись вместе. Уайрман стал для меня многим (в немалой степени и судьбой), нопрежде всего — другом.

— Итак, — объявил Уайрман, когда я наконец-то добрался достола, закреплённого на стойке полосатого зонта, который накрывал его тенью;второй шезлонг стоял по другую сторону стола, — хромающий незнакомец прибыл спакетом из-под хлеба, полным ракушек. Присядьте, хромающий незнакомец.Промочите горло. Этот стакан ждёт вас уже не первый день.

Я положил пластиковый пакет (действительно из-под хлеба) настол и протянул Уайрману руку.

— Эдгар Фримантл.

Ладонь у него была широкой, пальцы — короткими и толстыми,рукопожатие — крепким.

— Джером Уайрман. Предпочитаю, чтобы меня звали Уайрманом.

Я посмотрел на шезлонг, предназначенный для меня. С высокойспинкой и низким сиденьем, шезлонг напоминал ковшеобразное кресло «порше».

— Что-то с ним не так, мучачо? — спросил Уайрман, вскидываябровь. Брови, кустистые и наполовину седые, он вскидывал часто.