"Диагноз" и другие новеллы - Юстейн Гордер

— Но…

— Я был в ярости. Кто-то должен был ответить за то, что я скоро умру. Жизнь в этом городе не могла продолжаться так, как прежде…

— Ладно… я признаю, что ваши слова проливают новый свет на это дело. Скажите мне, вы желаете, чтобы мы прервали заседание суда?

— Ни в коем случае.

— Меня поражает, что на фоне того, что выяснилось, вы производите впечатление необычайно уравновешенного человека.

— Совершенно верно. Разбив несколько сотен хрустальных чаш, станешь уравновешенным! Смерть кажется уже не такой бессмысленной. Теперь в отчётной ведомости порядка больше. Заверяю вас, господин прокурор, что ни одна-единственная фарфоровая ваза не была разбита напрасно.

— Вы должны, вероятно, признать, что бессмысленно разбивать хрусталь и фарфор на восемьсот пятьдесят тысяч крон.

— Есть какая-то соль в желании разбивать фарфор, господин прокурор.

— Не могу с этим согласиться. Нам… нам всем предстоит умереть. Но мы не можем все как один ходить по городу и разбивать фарфоровые вазы.

— Ваша правда. Люди большей частью уходят отсюда так же дисциплинированно, как соблюдают правила уличного движения. Но я наверняка не единственный. Подобная мысль должна была появиться у многих, у очень многих людей.

— Тем важнее для общества положить конец подобным прецедентам. Кроме того, это снимает всякую ответственность за компенсацию убытков…

— Что касается этого дела, я, понятно, абсолютно несостоятелен. Я — банкрот, господин прокурор. Мне остаётся лишь несколько дней жизни. Прежде чем все вы со своими семьями станете украшать рождественскую ёлку, я буду далеко. И никогда больше не вернусь.

— Значит, прежде чем исчезнуть, вы будете крушить и уничтожать всё, что попадётся под руку?

— А провал на экзамене, господин прокурор, а потеря работы… или измена той, что любишь…

После этого в объяснении обвиняемого впервые наступила краткая пауза.

— …может привести человека в отчаяние. Они становятся теми, кто совершает убийство — или даже самоубийство — из-за подобных вещей. Но не меньшая мука — знать, что ты должен умереть. Это не то что провалиться на экзамене. Теряешь себя, самого себя. Для меня это было нечто вроде взрыва!

— И вы полагаете, стоимость подобных «взрывов» является в некотором роде тем, что должно оплачивать общество?

— При чём здесь общество! Сам я уже на пути из этого общества На пути из реальности, господин прокурор. Я лишний в вашей компании. Понятно, о чём я говорю? Это… это битьё фарфора было лишь предвкушением неизвестности.

— Что вы сказали?

— Вот, вот! Это как бы предупреждение им вместе — и магазину, и суду. Назовите это — плата за науку… Ведь я понимаю, что подобные выходки могут легко войти в моду. Они могут… Они могут породить лавину себе подобных. Я ведь, как здесь совершенно правильно заметили, — я ведь не единственный, кто должен умереть. Но я — первый, кто взял дело в свои руки. Возможно, именно я открыл фарфоровый террор для будущих поколений.

— Фарфоровый террор?

— Через сто лет, возможно, не останется ни единой самой маленькой вазы или кувшина, чтобы их разбить. Они все уже будут уничтожены в знак протеста против смерти. Век фарфора минует…

ПРОШЛО несколько лет с тех пор, как Юнни Педерсен, шатаясь, бродил по городу, словно воплощение страха в человеческом обличье. После того, как он пустил в ход свои кулаки в магазине фарфора и стекла и был обвинён в грубом акте вандализма, Юнни безоговорочно приговорили к двум месяцам тюрьмы. Не из-за вероятности новых непредсказуемых поступков с его стороны, не потому, что суд не испытывал сострадания к обвиняемому, и не потому, что не понимал его ярости, а лишь принимая во внимание опасность повторения подобного примера.

Через четыре недели после суда Юнни скончался в одной из городских больниц. Несколько дней спустя его кремировали.

Сам я часто прогуливаюсь по кладбищу, где урна с прахом Юнни покоится под ковром из травы и цветов белого клевера.

Здесь так мирно! По-моему, слишком мирно! В урне под покровом травы лежат земные останки Юнни. Всё, что осталось от напряжённых мускулов воителя, — лишь чёрный прах.

Я думаю об этом прахе как о явлении природы. Юнни, в конце концов, соединился со Вселенной.

Мне всегда было не чуждо пантеистическое[104]понимание действительности. Когда мы умираем, мы возвращаемся туда, откуда некогда произошли. Мы некоторым образом возвращаемся домой. Умереть — значит быть отпущенным на отдых.

Ныне — мир здесь. Никогда прежде он здесь не был, никогда потом не будет. Мы — первые и последние…

Великое Тело мира ослабело. Ныне — всего несколько секунд — и голубь сел на наши плечи.

Так загадка между нами исчезает, — а мир-колосс срывается с места и движется дальше от одной удачи к другой.

Но нам следует пользоваться этим миром, пока он — здесь. Нам следует превращать часы в минуты. Нам следует вывернуть дни наизнанку и посмотреть, что там — на их левой стороне!

Ведь мы ныне — объективно существуем! Мы — настоящие!

Мы ныне — существуем! Мы — настоящие!

Мы ныне — существуем! Мы — настоящие!

БЫЛО ПОЛОВИНА ШЕСТОГО ВЕЧЕРА, Иве поразило, что она не испытывала ни малейшего намёка на страх.

Сирены воздушной тревоги звучали резко и пронзительно. Она слышала их теперь со всех сторон. Но было половина шестого. И она читала сегодняшние газеты. Вряд ли это могли быть учения. Должно быть, это была ложная тревога. Технический сбой. Непредвиденный случай.

И всё-таки… Положив льняное полотенце на скамью, она подошла к окну: ничего необычного на улице. Автомобили с водителями, торопившимися на обед[105], бороздили мокрый асфальт. Несколько ребят гоняли футбольный мяч перед верёвками для сушки белья. Фру Хенриксен с тяжёлыми авоськами в руках прошла, покачиваясь, к подъезду. Там, внизу, она увидала также Кристин и Юна. Скоро они, вероятно, громко топая, войдут в коридор, стряхивая с ног грязь и песок.

Но сирены не унимались. Короткие пронзительные звуки пронизывали до мозга костей. И неужто люди, выходившие там, внизу, из автобуса, совсем не испытывают беспокойства? Паники? Она услышала, как на лестнице шумят дети.