Сокровище господина Исаковица - Данни Ваттин

Поскольку Георг первым из братьев и сестер покинул Германию, он почти ничего не знал о судьбе моего дедушки, но он рассказал пару вещей, ранее мне неизвестных. При первой же возможности он запросил разрешение на въезд в Аргентину для моего дедушки и их отца. С Германом, пояснил он, ничего не получилось. Он был слишком стар. Зато дедушке Эрвину визу дали сразу, но он так и не отозвался. Возможно, думал Георг, потому что он испугался тяжелой работы в аргентинской провинции.

Судя по его рассказу, в первое время жизни беженцем дедушкин младший брат очень страдал от одиночества и неизвестности. В течение многих лет он не имел никаких контактов с родственниками и не знал, живы ли его отец, брат и сестры. Связаться с ними ему удалось только в 1943 году, но увидеться они смогли лишь значительно позднее. Уже много лет спустя, после окончания войны, в одну из холодных зим Георг приехал в Стокгольм, чтобы повидаться со старшим братом. Однако встреча получилась не такой, как он надеялся. Мой дедушка его даже не обнял, и у Георга сложилось впечатление, что тот вовсе не рад его приезду. В результате, промучившись три дня над вопросом, почему старший брат к нему так холоден, Георг поехал дальше.

Значит, дело, оказывается, обстояло отнюдь не так, как мы всегда думали. Это не Георг не хотел с нами общаться, а дедушка, похоже, не смог вынести общения с ним.

— Как ты понимаешь, – сказал Георг на прощание, – семья у нас непростая.

По пути обратно на парковку сын остановился возле одного из лотков и спросил, можно ли ему купить арбалет. В переводе на шведские деньги он стоит двадцать крон и представляет собой замысловатую конструкцию из стали и дерева, которая при наличии подходящей стрелы вполне способна действовать как смертоносное оружие.

— Можно? – снова спрашивает сын.

— Конечно, – слегка поразмыслив, отвечаю я. Отец не верит своим ушам.

— Твоим детям ведь не положено иметь оружия, – возмущается он. – А ты разрешаешь ему купить ар балет. Он же может кого‑нибудь убить.

— Он знает, как им пользоваться, чтобы было безопасно, – говорю я. – Мальчики все время мастерят себе луки.

— Но это же настоящее оружие.

— Я полагаюсь на Лео.

— Вот как, – немного помолчав, произносит отец.

— И что это означает? – спрашиваю я.

— Ну, раньше твоим детям не разрешалось дарить даже водяные пистолеты. Иначе ты просто выходил из себя.

— Ничего подобного.

— А то как же. Приходил в ярость. И читал долгие нотации о том, что не желаешь, чтобы твои дети играли с оружием. Ты так заводился, что мы едва решались им вообще что‑нибудь дарить.

— Я вовсе не заводился.

— Еще как заводился.

— Нет, не думаю.

— На тебя‑то полагаться точно нельзя, – одарив меня в высшей степени скептическим взглядом, заявляет отец. – Сегодня ты запрещаешь дарить детям водяной пистолет, а завтра разрешаешь им покупать смертоносное оружие. Ты как флюгер. Скоро им, наверное, позволят играть с взрывчаткой и ядерным оружием.

Возможно, в словах отца есть доля истины. Даже скорее всего, но признавать это мне в настоящий момент не хочется. Поэтому я решаю прибегнуть к старой воспитательной уловке мамы, которая умела разрядить обстановку элегантным переходом на тему, интересующую собеседника.

— Ты ведь, кстати, был хорошим стрелком, – говорю я. – У тебя дома, кажется, гора медалей?

— Да, – соглашается отец, – во всяком случае, несколько штук. Стрельба – хороший спорт, не требующий особого напряжения. Главное – иметь твердую руку и нажимать на курок медленно, чтобы пистолет не вздрагивал. – Я и дротики метал отлично, – сообщает отец внуку. – Тренировался целыми днями, пока не научился каждый раз попадать прямо в цель. Тогда я попросил брата встать к стенке, вытянуть руку и растопырить пальцы, чтобы я смог вонзить дротики между ними.

— У тебя получилось? – интересуется Лео.

— Он поначалу не хотел, трусишка. Тогда я пообещал ему крону, если промажу. И он, жадина, сразу согласился.

— Ты попал?

— Конечно, – отвечает отец. – В центр ладони. Брат завизжал, как поросенок. Но он был сам виноват. Он пошевелился. Я в этом почти уверен.

— А крону ты ему дал? – спрашивает Лео.

— Да, а в то время это были довольно большие деньги. Но брат продолжал кричать и сказал, что наябедничает отцу, если не получит три кроны.

— Получил?

— Да. Иначе бы отец меня взгрел. Мой братец уже тогда был ловким переговорщиком.

Из детских воспоминаний отца можно сделать вывод, что они с младшим братом довольно много ссорились. В точности как мои два старших сына и как, по словам Георга, он с моим дедушкой. Насколько я понимаю, отношения между братьями Исаковицами никогда не были особенно хорошими. Георг был на шесть лет младше моего дедушки и, по его собственным словам, маминым любимчиком. Кроме того, он считал, что брат и сестры завидовали его таланту к игре на фортепиано и дорогим урокам музыки, которые ему оплачивали родители. Мой дедушка, объяснял он, завидовал ему особенно сильно и всячески старался выбить у младшего брата почву из‑под ног. Иногда говорил колкости, а иногда отвешивал оплеухи. Однако, хотя братья дрались и ссорились, родители никогда их не били. Напротив, рассказывал Георг, их отец был хорошим человеком и всегда старался помогать детям, как только мог. Поэтому он очень удивился, узнав, что старший брат его так сильно не любил. Правда, признавался он, их отец обладал ярко выраженными взглядами на воспитание детей, которые, вероятно, шли вразрез со взглядами моего дедушки. – Брат всегда был маленьким революционером с собственными идеями по поводу самых разных вещей. Он постоянно пребывал в состоянии войны: с Богом, с миром и со мной.

Услышанное от Георга описание дедушки меня поразило, поскольку именно так я сам вел себя большую часть жизни. Как непримиримый маленький революционер. Как человек, скептически настроенный к общепринятым жизненным установкам и почти автоматически ставящий под сомнение все, с чем сталкивается. Так я прожил долгое время, не пытаясь понять, с чем это связано. Почему я никогда не могу пойти по пути наименьшего сопротивления или почему, стоит мне столкнуться с каким‑либо течением, я чувствую прямо‑таки необходимость пойти против него. Только сейчас, выслушав рассказ Георга о дедушке, я задумался, не являются ли мое почти навязчивое желание ставить под сомнение принятые нормы и поведенческие особенности просто генетически обусловленным рефлексом.

Однако отреагировал на рассказанное Георгом в тот день не только я. Отец тоже изумился, хотя и по совершенно другой причине. Оказалось, он полагал, что его папе крепко доставалось от отца. И что поэтому тот, в свою очередь, поднимал руку на собственных детей. Что он просто воспитывал такими же методами, какими воспитывали его самого. Сообщение о том, что дело обстояло вовсе не так, явилось для него большим сюрпризом.