Фаворит и узник - Анатолий Терещенко

— Семен Денисович, не могу не поделиться с вами срочной новостью. Питовранов расписался… Написал Сталину… Правда, небрежно… карандашом… — скороговоркой докладывал Рюмин.

— Не страшно, разберусь, была бы дельная бумага, — куражился министр. Он стал читать и поразился толковым предложениям генерала. Прочтя, дал команду машинистке срочно напечатать копию документа. Ведь внизу стояла дата окончания его написания. Министр госбезопасности тут же доложил оригинал и копию записки Сталину. После прочтения документа вождь встал из-за стола. Прошелся несколько раз по дорожке кабинета, храня молчание, и только рельефное движение желваков на лице свидетельствовало о его каком-то волнении души и сердца. Видно, он вспомнил победные реляции Питовранова с полей битв на невидимых фронтах.

Анализируя поведение следователей Рюмина и Коняхина, их настроение, характер задаваемых в последнее время вопросов и их тональность, Евгений Петрович Питовранов понял: следствие зашло — нет! — угодило в тупик, из которого оно неспособно выбраться. Оно топчется, скорее, барахтается в своеобразной трясине на месте, а поэтому и не может продвинуться ни на йоту вперед, куда они, эти два злокозненных типа с горячими головами, так стремились.

«Их, по-моему, засасывает жижа болота» — еще раз подумал генерал, находясь в камере смертников…

И случилось чудо, которого не дождался ни один чекист, арестованный, начиная с ежовских чисток образца 37-го года, с санкции Сталина…

1 ноября 1952 года, за несколько месяцев до кончины вождя, приходит приказание министру госбезопасности немедленно освободить Е.П. Питовранова и снять с него всякие обвинения. Более того, он назначается на должность начальника Четвертого Управления МГБ СССР, занимающегося розыском особо опасных преступников. Питовранов за время войны, руководя областными управлениями в Горьком, Кирове и Куйбышеве, приобрел солидный опыт в борьбе по розыску, выявлению и задержанию разведывательно-диверсионных и террористических групп гитлеровских спецслужб в районах глубокого тыла Красной армии.

Это было время, когда Сталин стал постепенно отходить от руководства в стране текущими делами и фактическая власть оказалась в руках Маленкова и Берии, поэтому остальные члены руководства государства боялись их так, что никто не посмел возразить, когда они фактически взяли в свои руки бразды правления страной.

В день смерти Сталина Маленков уже сидел в кабинете вождя.

А какова же судьба палача Рюмина?

Видно, до Сталина дошло, что его обманывали Рюмин с Маленковым.

13 ноября 1952 года новоиспеченный заместитель министра полковник Михаил Дмитриевич Рюмин отстраняется от работы в МГБ и направляется в кадровый аппарат ЦК компартии за неспособность раскрыть до конца «Дело Абакумова» и «Дело врачей». 14 ноября того же года его назначают старшим контролером Министерства госконтроля СССР. Следовательским нюхом он понимал, что такие назначения симптоматичны, не случайны и ничего хорошего не предвещают. Это уже сигнал неблагополучия, опасный для жизни. Но деваться некуда — он плыл по течению событий, которые стремительным потоком понесли его в сторону эшафота. Но за грехи подлости, клевету и жестокости надо платить по счетам, которые предъявляет время.

На 12-й день после смерти Сталина, 17 марта 1953 года, он был арестован и сразу же его сопроводили в Лефортовскую тюрьму, где Рюмин и содержался. Там у него были две встречи с Лаврентием Павловичем. При первой беседе Берия обнадежил карьериста, что тот будет помилован, если «полностью раскроет свое политическое нутро». 28 марта 1953 года состоялась вторая, почти получасовая встреча. Она закончилась лаконично-трагичной фразой Лаврентия Павловича для Рюмина: «Больше я вас и вы меня не увидите. Вы ведете себя неискренне. Мы вас ликвидируем…»

7 июля 1954 года М.Д. Рюмин, уже при Хрущеве, был приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР к высшей мере наказания — расстрелу с конфискацией имущества. Его расстреляли 22 июля того же года. Не реабилитирован. За все в жизни гадкое надо платить, только человек не знает, когда его настигнет карма, о которой надо помнить, делая гадости другому.

Каждый человек имеет свое настоящее и прошлое. Забыть его напрочь — невозможно. Содержание былого, пережитого люди хранят в закромах своей памяти и через воспоминания достают его оттуда и общаются с ним мысленно. И все же жить тем, что было, — неблагодарное занятие, особенно если осталось много неприятных и тягостных событий. Но человек очень часто снова возвращается назад, наслаждаясь приятностями и каждый раз переживая тяжелые моменты своей жизни. Последних у Питовранова в начале 50-х было немало. Приведем отрывок из его воспоминаний о пережитом в камере-одиночке:

«Стук надзирателей в железные двери камер гулко прокатывался по тюремным коридорам, возвещая начало очередного дня. Ровно шесть утра. Заправив постель, как того требовали правила тюремного распорядка, начинал утреннюю зарядку. Ежедневно, невзирая на настроение и состояние, превозмогая боль от перенесенных побоев, лишенный свежего воздуха, на маленьком пятачке камеры я пробегал до десяти километров. Без привычных физических нагрузок было бы трудно, даже невозможно, выдержать все издевательства не только над плотью, но прежде всего над духом.

И еще в темную годину выручала любовь к поэзии, к родному слову, русской, народной песне. Редкий день не баловал себя собственным концертом. И откуда только память извлекала уже давно, казалось, забытые народные песни? И сколько же в них оказалось светлого добра, сердечности, искренней грусти…

Обычно у двери, с другой, естественно, стороны собирались и надзиратели. Стояли всегда тихо, прекращая веяние разговоры, — их, видимо, удивляли старинные и напевные сказы, где героями всегда были “лихие”, но честные и отважные люди.

В камере-одиночке собственное будущее, даже самое близкое, оставалось непредсказуемым, и в подспудном ожидании худшего я стихийно, непроизвольно обращался к духовным истокам своего народа. Где-то, если хотите, это могло быть… прощание с родиной».

Это был трагичный период начала 50-х годов, дерзко, подло, нахраписто вырванный из ткани нелегкой жизни образованных и обкатанных войной и послевоенными баталиями с бандитизмом людей, посвятивших себя служению безопасности страны после ежовских репрессий.

Разным людям в разном настроении представляются различные пути к спасению. Существует мужественная мудрость, но существует также и лживое, пресмыкающееся благоразумие — плод страха, а не осторожности. У Евгения Петровича, находившегося в не предвещающем ничего хорошего заточении, появилась именно эта самая мужественная мудрость, которая его и спасла. Он оказался бойцом и в плену: спасая себя, он спасал коллег и страну от дальнейшего глумления.