Парижские подробности, или Неуловимый Париж - Михаил Герман

Увы, когда ресторан наполняется, старушка возвращается восвояси – она ведь тоже хозяйка, как и ее дочь и зять, коммерция есть коммерция. Но она уходит счастливой, и все ей рады и ждут всегда, и будут помнить потом.

Как-то я спросил, как им удается сочетать высокую кухню с низкими ценами (по-французски этот вопрос звучит смешно). «Ох, мсье, непросто, в конце месяца бывает очень непросто. Но есть хорошие поставщики, знакомые оптовые торговцы. Надо стараться. Но зато дело-то идет!» И хозяйка с удовольствием оглядела как всегда полный и довольный зал (думаю, он меньше самого маленького кафе).

Со временем мы немножко подружились, как это случается во Франции – не зная имен, просто они рады нашим восторгам, пониманию, очевидной любви к их стране, симпатии к их заведению, а мы – тому, что они возвращают веру в ту самую золотую легенду Парижа, где la vie est belle и где простые радости бытия одни имеют истинную ценность. Мы нежно целуемся с хозяйкой, а хозяин почтительно, но снисходительно – это же он нас принял и так накормил – пожимает нам руку. И кажется, слегка подмигивает, словно у нас есть общая и веселая тайна…

Но если представить Париж без кафе?

Когда слышишь обваливающийся легкий грохот металлических штор, из-под которых, согнувшись, выходят в обычном платье официанты и бармены и кто в машине, кто на «мото», кто и пешком устремляются по домам, то словно бы и нет Парижа. «Блещет серебристо-зеркальное сияние канделябров площади [Согласия]» (Бунин), мертвенно великолепны прекрасные в «чопорной темноте» (Хемингуэй) парижские авеню, опустевшие и торжественные. Город без кафе впадает в странное, холодное оцепенение.

Кафе на Контрэскарп

Видимо, открытые двери кафе – это вход в самое сердце города. Ни хозяин, ни официанты, ни, возможно, сам посетитель не знают, сколько времени проведут они здесь.

Как не вспомнить трагических и жалких персонажей Мопассана. С детства и навсегда раненный страшной семейной сценой спившийся граф Жан де Барре («Гарсон, кружку пива!»), некогда респектабельный господин Паран, обманутый муж и лишенный любимого сына отец («Господин Паран») – они просто поселяются в пивных. «Он там жил», – со свойственной ему горькой сухостью пишет Мопассан о господине Паране. «Он беседовал с завсегдатаями пивной, с которыми познакомился. Они обсуждали новости дня, происшествия, политические события. В пивной он досиживал до обеда. Вечер проходил так же, как и день, – до закрытия пивной. Это была для него самая ужасная минута. Волей-неволей надо было возвращаться в темноту, в пустую спальню, где гнездились страшные воспоминания, мучительные мысли и тревоги».

Брассри – земля обетованная, там одинокий человек все же не совсем одинок. Падших графов и опустившихся рантье уже вряд ли можно там встретить, но кто знает, сколько людей по-прежнему спасаются в кафе. Знаменитый певец Джонни Холлидэй утверждал, что в кафе никто и никогда не бывает одинок.

Там – счастливое оцепенение времени, там, право же, звучит эхо вечности.

Парижским кафе в нынешнем их жанре и стиле немногим более ста лет. Но две мировых войны, драматические смены поколений сделали столетие особой эпохой. «Покорные общему закону» (Пушкин), сменились и люди, и вкусы, и даже сами представления о добре и зле, сменились пристрастия, комплексы, фобии и надежды.

Изменились, разумеется, и сами парижские кафе, но едва ли не в каждом из них остался свой esprit follet (нечто вроде домового?) или – по-латыни – genius loci (дух, гений места), иными словами, нечто теплое и совершенно неизменное. То, что французы называют «атмосфера» – ambiance. Люди давно в ином мире, но это вот «вещество общения» – словно эхо старых запахов трубок, абсента, забытых аперитивов, словно далекий отзвук умолкнувших голосов – оживает при взгляде на старую, отполированную тысячами локтей стойку, желтые покоробившиеся афиши и фотографии на стенах, рекламы, чудом оставшиеся с забытых времен – от Тулуз-Лотрека до афиши 1945 года к «Детям райка» Марселя Карне. Уходят или умирают президенты, вздрагивает мир, рушатся империи и режимы, меняются вкусы. Но что-то самое главное остается неизменным.

А вот что это такое «самое главное»? Знаю, что оно есть, а объяснить – не умею.

Да, как ни пафосно это звучит, вечность притаилась в углах многих кафе, в каких-то – просто мерещится. Могут поменять мебель, «к чему бесплодно спорить с веком» (Пушкин), но мода здесь не властна – важнее привычные, случайные и вечные картинки и фотографии на стенах, милые морщинки прожитых лет, те же запахи, интонации. Порой кажется: не меняются и люди (хотя, как мы помним, в начале XIX века дамы в одиночку в кафе приходить еще избегали).

Конечно, никто не знал, что за столиком можно писать на машинке или на компьютере, равно как и говорить по сотовому телефону (оставим расхожей публицистике сетования по поводу айфонного и компьютерного рабства!). Но это ведь вздор, гримасы времени, которые скоро станут столь же привычными, как кофейные автоматы.

Но гул голосов – все тот же: «Bonjour!», «Bonne journée à tous!», «Le même!»[151]и «Madame?», «Monsieur?»[152]– это одновременно и приветствие, и вопрос: что угодно клиенту? Потом: «Un carnet», «Un paquet de Gitanes»[153]. С непременным «s’il vous plait»[154], разумеется. Или встретились завсегдатаи: «Comment ça va?» – «Très bien, et vous?» – «Très bien, merci!»…[155]Всегда «très bien». Это же не ответ – это закодированный веками обмен надеждой. И эти возгласы-заказы официантов, адресованные коллеге за стойкой: «Un café! Un!» или «Deux crèmes! Deux!», «Un demi! Un!» – особенно отчетливо и громко повторяя эти «один» или «два».

Стойка, comptoir, прежде покрывалась цинком, и ее по старой памяти и сейчас, случается, называют просто «цинк». Характерный звон рюмок, кружек и монет был музыкой этих мест. Такой старый прилавок и полки за ним сохранили в Музее Монмартра: где еще стойка кафе может превратиться в музейный экспонат!

О стойке парижских кафе можно писать поэмы. Алтарь кафе, приют завсегдатаев и случайных прохожих, лучшее место для встреч влюбленных. Хотя они куда моложе самих кафе, еще после Первой мировой войны были в диковинку и превращали обычное заведение в модный «американский бар»: прежде-то прилавки были низкими, и табуреты перед ними не ставили. Но и нынешние контуары, отполированные локтями поколений вечной тряпкой в руках патрона или madame de comptoir, чудится, хранят память о тысячах опиравшихся на них клиентов, запахи некогда выкуренных сигарет, пивной пены, расплескавшихся аперитивов, капель вина. Иллюзия – контуар чисто вымыт, особенно если он старый, цинковый, но иллюзия почти полная: из кафе не могли же вовсе исчезнуть эти ароматы былого, да и сущего, ведь запахи едва ли изменились. Вино – святой нектар Парижа: un verre de rouge, un petit blanc[156], пиво, которое так часто пил комиссар Мегрэ; перно и забытый ныне абсент; любимый во Франции, но удручающе пахнущий аптекой и лакрицей пастис; гренадин и лимонад, оранжад, мартини и кампари, пунш, грог, арманьяк, виски и джин, дюбонне, панаше и сюз[157]; крепчайшие, некогда деревенские, прозрачные настойки из сливы, груши, малины – так называемый белый алкоголь (alcool blanc); и кофе, кофе, кофе: un crème, un expresse (un petit noir), un serré, une noisette[158], или любимый напиток прохладных дней: кофе, в который плеснули рома или коньяка, – café arrosé.