Безымянное семейство - Жюль Верн

— Не должно более существовать, матушка! — ответил Жан. — Ему точно так же нельзя вернуть честь, как нельзя вернуть жизнь патриотам, которые по вине нашего отца взошли на эшафот. То, что делали мы с Джоаном, было не ради того, чтобы смыть позор, связанный с нашим именем!.. Ведь это невозможно. Мы поставили себе цель иного рода. Усилия наши направлены на то, чтобы искупить зло, причиненное нашему отечеству, а не зло, причиненное нам самим. Не так ли, Джоан?

— Да, — ответил молодой священник. — Если Господь может прощать, то мне слишком хорошо известно, что это заказано людям, и, пока таков закон общества, наше имя пребудет одним из тех, что преданы на всеобщее поругание.

— Значит, этого никогда не смогут забыть? — спросила Бриджета, поцеловав сыновей в лоб и как бы желая стереть с них поцелуем несмываемое клеймо.

— Забыть! — воскликнул Жан. — Побывай-ка, матушка, в Шамбли, и ты увидишь, какое забвение...

— Жан, — поспешно перебил его Джоан, — помолчи!

— Нет, Джоан!.. Надо, чтобы наша мать знала... У нее достанет мужества выслушать все, я не хочу, чтобы у нее оставалась надежда на искупление, которое невозможно.

И, понизив голос, прерывающимся шепотом, не договаривая слов, Жан поведал ей о том, что произошло несколько дней назад в селении Шамбли, на родине семейства Моргазов, перед развалинами отчего дома.

Бриджета выслушала, не уронив ни одной слезы. Она просто уже не могла плакать.

Значит, их положение действительно безысходно? Но возможно ли, чтобы память о предательстве была неизбывной и чтобы ответственность за преступление легла на безвинных? Неужели так суждено судьбою и ничто не вытравит из сознания людей позорного пятна на имени семьи?

В течение нескольких минут мать и сыновья не обменялись ни словом и даже старались не глядеть друг на друга. Руки их разомкнулись. Трудно описать их страдания. Везде и всюду, не только в Шамбли, они были париями[155], людьми «out laws»[156], отверженными, которых человеческое общество, так сказать, отторгает из своей среды.

В три часа пополуночи Жан и Джоан решили, что им пора. Они хотели уйти от матери незамеченными. Расстаться братья решили при выходе из местечка. Важно было, чтобы их не увидели вместе на дороге, по которой они отправятся через графство. Никто не должен знать, что в эту ночь дверь «Запертого дома» отворялась перед единственными посетителями, когда-либо переступавшими его порог.

Братья поднялись с места. В минуту расставания, быть может навеки, они ощутили, как прочны семейные узы, связывающие их друг с другом. К счастью, Бриджета не знала, что за голову ее сына назначено вознаграждение. Джоану было известно об этом, но ужасная весть еще не дошла до стоявшего на отшибе «Запертого дома». Жан не хотел ничего говорить матери. Зачем усугублять ее страдания? Впрочем, Бриджета и без этого опасалась, что никогда больше не увидит сына.

Пришло время расставаться.

— Куда ты пойдешь теперь, Джоан? — спросила Бриджета.

— В южные приходы, — ответил молодой священник. — Там я буду дожидаться момента, чтобы присоединиться к брату, когда он встанет во главе канадских повстанцев.

— А ты, Жан?

— На ферму «Шипоган», что в графстве Лапрери, — ответил Жан. — Я должен снова встретиться там со своими товарищами, чтобы сделать последние распоряжения... и принять участие в семейных праздниках, которых мы, матушка, лишены! Эти славные люди приняли меня как родного сына!.. Они готовы отдать за меня жизнь! Однако если бы они только знали, кто я такой, чье имя ношу!.. О, какие мы несчастные, если даже общение с нами — уже позор! Но они никогда не узнают... ни они... ни кто-либо другой!

Жан тяжело опустился на стул, обхватив голову руками, подавленный гнетом, тяжесть которого он с каждым днем ощущал все сильнее.

— Встань, брат, — сказал Джоан. — Это и есть искупление. Имей же мужество страдать. Встань и идем!

— Где же я свижусь с вами, дети мои? — спросила Бриджета.

— Уже не здесь, матушка, — ответил Жан. — Если мы одержим победу, то все втроем покинем эту страну... Мы отправимся далеко-далеко... туда, где никто не знает нас. Если мы вернем Канаде независимость, то пусть она никогда не узнает, что обязана этим сыновьям Симона Моргаза! Да, никогда!

— А если игра будет проиграна? — снова спросила Бриджета.

— Тогда, матушка, мы не свидимся ни в этой стране, ни в какой-либо другой. Тогда мы умрем.

Братья в последний раз кинулись в объятия Бриджеты. Дверь открылась и снова закрылась.

Жан и Джоан прошли вместе по дороге сотню шагов, потом расстались, бросив последний взгляд на «Запертый дом», где за своих сыновей молилась мать.

Ферма «Шипоган», расположенная в семи милях от местечка Лапрери в графстве с тем же названием, раскинулась на небольшом возвышении правого берега речушки, впадающей в реку Св. Лаврентия. Здесь де Водрелю принадлежало довольно доходное имение площадью четыреста — пятьсот акров, которым управлял его арендатор Том Арше.

Перед фермой со стороны речки расстилались обширные поля, похожие на шахматную доску с квадратами зеленых лугов, огороженных изгородями из жердей, известными в Соединенном Королевстве под названием «fewees». Это был настоящий триумф геометрически правильного и строгого рисунка — на саксонский или американский манер. На неогороженных и огороженных квадратных участках взращивались прекрасные культуры, отличавшиеся высокой урожайностью благодаря богатому чернозему, слой которого толщиной от трех до четырех футов покрывал глинистое, как правило, ложе. Примерно таково строение почвы в Канаде, вплоть до самых отрогов Лаврентийских гор.

На этих участках, возделанных с необыкновенной тщательностью, произрастали те же виды сельскохозяйственной продукции, какие земледельцы собирают в деревнях Средней Европы, — пшеница, кукуруза, рис, конопля, хмель, табак и так далее. Произрастал там в изобилии и дикий рис, неудачно прозванный «пьяным овсом», который сажают на полузатопленных лугах по берегам маленьких речушек, получая из его зерен превосходный отвар.

Позади фермы, вплоть до опушки высоких дубрав, разросшихся на чуть складчатой местности и уходивших в необозримую даль, раскинулись покрытые густой травой пастбища. Их с избытком хватает, чтобы прокормить скот, выращиваемый на ферме «Шипоган», которого Том Арше мог бы содержать и гораздо больше, — это волы, коровы, быки, овцы, свиньи, не считая лошадей выносливой канадской породы, весьма ценимой американскими коннозаводчиками.

Леса вокруг фермы имели не меньшее значение. Когда-то они покрывали все территории, прилегающие к реке Св. Лаврентия, начиная от ее истока и кончая обширным краем озер. Но сколько за многие годы в них было произведено порубок рукою человека! Сколько великолепных деревьев, верхушки которых покачиваются в небе иногда на высоте ста пятидесяти футов, продолжают падать под ударами тысяч топоров, нарушающих тишину необъятных лесов, где порхают щеглы, дятлы, соловьи, жаворонки, райские птицы со сверкающим опереньем, а также прелестные канарейки, которые в канадских лесах не поют! «Лембермены» — дровосеки — занимаются доходным, но прискорбным промыслом, срубая дубы, клены, ясени, каштаны, осины, березы, вязы, кедры, пихты, сосны и ели; распиленные или отесанные в четырехугольные бревна, они образуют те вереницы «клетей», что сплавляются вниз по течению реки. Если в конце XVIII столетия один из самых знаменитых героев Купера — Натаниэль Бампо, по прозвищу Соколиный Глаз, Длинный Карабин и Кожаный Чулок, уже ужасался этому массовому уничтожению деревьев, то разве не сказал бы он об этих безжалостных истребителях то же, что говорят о фермерах, истощающих плодородие земли губительными приемами: они убивают природу!