Москва, я не люблю тебя - Сергей Минаев

— Не надо! — Кирилл начинает плакать. — Не надо, умоляю! Я не то украл, простите меня, пожалуйста. Сева, барыга этот гребаный, наверняка на дальней хате сидит. Он думает, я не знаю, а я, сука, знаю, где она…

— Так быстрее будет, — переношу пилу чуть выше щиколотки, — а тут кость чуть толще. Данте, восьмой круг ада. Что ты говоришь? Прости, я отвлекся.

— Улица Фестивальная, дом… — Он сгибает корпус, насколько позволяет цепь наручника, наклоняется ко мне, хватает свободной рукой пилу и тараторит как в припадке: — Фестивальная двенадцать, Фестивальная двенадцать, не надо, пожалуйста, миленький, Фестивальная…

— Да фиг с ней, с Фестивальной! — бью его по руке, провожу оселком по лезвию. — Ты лучше скажи, какому богу молишься, чтобы он тебя не наказал? Шиве? Мардуку? Они к тебе во сне не приходят? Сторчавшиеся, задушенные и выброшенные в подмосковном лесу. А глаза? Скажи, тебе их глаза снятся? А глаза их матерей? Знаешь, я никак не могу избавиться от глаз. Мне все время снятся глаза матерей. — Встаю, подхожу к зеркалу, приглаживаю волосы, медленно-медленно, как в черно-белом кино. — Глаза матерей всех этих Коль, Миш, Паш и Алин. Глаза матерей, которых я никогда не видел.

— Снятся… у-у-у-у… иногда… — Кирилл рыдает в голос. — Я ж не сам… начал… не сам… доза… на системе тогда я был… плотно… барыги подсказали… я не сам… когда… не сам я…

— Знаешь, Кирюха, я бы на твоем месте однажды утром, — беру в руку металлический душевой шланг, перепиливаю одним движением, удовлетворенно смотрю на пилу, — однажды утром посмотрел бы на чистый русский снег. Потом собрал бы паспорта всех этих несчастных, отвез бы баб на вокзал. Дал бы денег на дорогу. Проводил. А потом… потом бы и сам уехал. Но ты ведь не смог, Кирюха! И не сможешь, — присаживаюсь на край ванны, беру его за щиколотку, примериваюсь пилой.

— Фестивальная двенадцать, я смогу, фестивальная двенадцать, пожалуйста, нет, я сам, Богом клянусь, ФестивальнаЯ-Я-Я-Я… — На его джинсах выступает мокрое пятно. Увеличивается в размерах, темнеет.

— Ну что же ты писаешься при посторонних мужчинах, Кирилл?! Я же не гей, чтобы на твои извращения смотреть! — встаю, выхожу из ванной. Фестивальная двенадцать, значит. — А какая квартира на Фестивальной?

— Двести седьмая! Двести седьмая, кажется… Я по памяти доведу. Там по памяти я… узнаю… все сразу узнаю по памяти… там. — Кажется, даже отсюда я слышу, как стучат с каждым выдохом его зубы.

— Хорошо, Кирилл… узнаешь. А с девчонками ты зря связался. Как ты там говоришь? Бог тебя накажет? Хотя, конечно, не мое это дело, лезть в чужой бизнес. Просто не могу пройти мимо… не могу, и все… Бездуховно. Ладно, ложись, Кирка, спать, завтра продолжим про духовность.

Я достаю зайчика, глубоко вдыхаю лаванду, думаю о том, что Станиславский сказал бы: «Не так уж и плох этот Володя. Не так уж он и безнадежен для большой сцены».

— Я их отпущу, — слышится из ванной, — всех до одной отпущу, а Люську еще и вылечу. Просто вы мне поверьте.

— Ты слишком серьезно к себе относишься. Так что с напитками? Я, пожалуй, возьму апельсиновый сок.

— Воду, — всхлипывает сутер. — Я их всех до одной домой отправлю! Вы за них не переживайте.

— Да мне, собственно, все равно, куда ты их там отправишь, — выдыхаю я. — Воду конгаз?

— СУ-У-КА! — кричит наконец пришедший в себя сутер. — СУЧАРА ЕБАНАЯ!

— Не кричи, Кира, а то я тебе в самом деле ногу отпилю, завтра. На Фестивальной двенадцать, рыбка моя. В квартире номер двести семь. Буэнос ночес.

Под утро мне приснился странный сон. Будто я хожу по пустому городу, в котором светят неоновые вывески, витрины магазинов и работают светофоры. А на улицах никого нет. Ни одного человека. И тихий голос постоянно шепчет мне «Дао, Володя. Найди свое Дао». И будто бы я захожу в гостиницу, а за стойкой портье никого нет, и кругом зеркала, и, кажется, играет музыка. С моего места виден вход в ресторан, где стоят сервированные столики, и, кажется, посетители только что ушли все разом. Странное дело, но я не отражаюсь ни в одном зеркале, и от этого мне становится страшно. Я бегом поднимаюсь по лестнице, захожу в первый попавшийся номер, открываю дверь в ванную, умываю лицо, и тут, в зеркале над раковиной, наконец появляется мое отражение.

— Где же ты, мое Дао? — шепчу я отражению. — Где?

— В пизде, — грустно отвечает мне человек из зеркала и пропадает.

В голове конницей проносятся ассоциации с женским детородным органом, откуда все берется, природа вещей, мать-первородительница. Потом чехи, цифровые счета в Швейцарии, горы одинаковых пластиковых кейсов на выдаче багажа в аэропорту, что-то еще, такое же безутешное… А потом картинка распадается, и все погружается в один сплошной туман…

Улица Фестивальная. Около пяти утра

…а прошлое мое подернуто сплошным туманом. Вроде детский садик, школа, Бивис и Батхед по МТВ, мать чё-то там такое за кризис говорит, потом вроде как опять школа. А потом кто-то вдруг ра-а-аз — и жгут на левом предплечье перетянул. Сначала больновато от резинки, потом кольнуло в вену, заныло, а потом разлилось, и ништяк такой, что сразу и не понятно, где было вчера, и что такое сегодня. Дальше вроде ее Викой звали, квартиры какие-то съемные, инсулинки, жженые ложки, сказали, у нее гепатит, ломки стали лютые, Валера обиделся, говорит, я у него телевизор спиздил, все потом долго кипешевали, пока Валера вдруг не умер. Или он раньше, чем телевизор того… хуй я его помню. Мать приходила какая-то постаревшая. Тебе двадцать шесть, а выглядишь на сорок, я ей говорю, на себя посмотри, а она мне про соседку, и какой-то в пизду там Валаам. Просил денег, она в слезы, полезла в сумку, дальше опять провал, менты, руки от браслетов болят пиздец, в обезьяннике чуть не вскрылся, так ломало, выпросил у врача релашки, потом отпустило, и опять я дома. Какие-то хачи пришли покупать магнитолу, нос разбили. Или это с месяц назад было? А по ходу ваще, может, зимой…

День помню точно. Ноги начало сводить так, что я с кровати упал. Вырубить. Выкурил сигарету, кое-как догнался вторяками — попустило. Добрел до матери, сказал, на Валаам уезжаю, там у монахов переломаюсь, как она говорила. Попросил с билетами помочь, а она меня по роже — говорит, врешь ты все, наркоман проклятый, когда же меня Бог-то заберет отсюда? Вырубить. Кольцо в ванной взял на автомате, вернулся домой, начал обзванивать барыг. Гешка в отказе, Ден только в нал дает, Сурен сказал: «Вы ошыблысь», и трубку бросил.

К вечеру ломать так стало, что пиздец, я подумал, реально надо на Валаам сваливать, или в Сибирь в это… короче, село, про которое Паша сказал. А тут еще эта проснулась… Вика… то есть Вика это та была, а эта, как ее, короче… остался только один мудозвон, но он, сучара, не дает ни под металл, ни под вещи. Позвонил ему, просипел чего-то про деньги, он не поверил. Сказал, мать на билет дала. На Валаам. Ладно, говорит, Севе позвони, у него есть точно. Сунул в карман отвертку, может, магнитолу вырву, по дороге… возьмет? Сева этот, сучара, трубу не снимает весь вечер, вернулся домой, там опять провал какой-то и уже утро опять, но не так чтобы совсем утро, а которое вроде пока ночь. Подорвался, пошел этого барыгу караулить у подъезда. Часа через два перехватил, идет, сука, с кейсом. А там герка, наверное. Полный сундук.