Мифы о Китае. Все, что вы знали о самой многонаселенной стране мира, - неправда! - Бен Чу

Шэньчжэньский музей — образец современности и лоска. Его монументальная навесная кровля своими очертаниями напоминает гигантский самурайский меч, покоящийся на самой большой в мире подставке. Пройдясь по его роскошным залам с кондиционированным воздухом, вы можете познакомиться с историей Шэньчжэня со времени его возникновения, когда на этом месте находилось рыбацкое поселение эпохи неолита, и до его расцвета в наши дни в качестве одного из самых великолепных быстрорастущих городов Южного Китая. Однако, как и почти во всех китайских музеях, вы не найдете здесь беспристрастного отражения событий китайской истории XX века. Тексты на стенах в напыщенных выражениях обличают отсталость Китая во времена императоров и рассказывают о выдающихся преобразованиях, произошедших в стране под руководством коммунистической партии.

Одна из табличек рассказывает о том, как в период Второй мировой войны в провинции Гуандун коммунисты организовали сопротивление японским захватчикам. «Жители Шэньчжэня под руководством КПК (Коммунистической партии Китая) оперативно сформировали вооруженные отряды для противостояния японским войскам», — гласит надпись. Со мной был китайский приятель, 30‑летний художник-оформитель, и мы вместе прочитали текст. Его реакция была неожиданной. Мой друг покачал головой, поцокал языком и проворчал: «Это неверно, с японцами в Гуандуне сражались не коммунисты, а националисты». Я был удивлен, так как прежде мне никогда не приходилось слышать, чтобы он рассуждал о политике, и мне казалось, что история его тоже не особенно интересует.

В Китае поверхностные впечатления часто обманчивы. Со стороны кажется, что люди совершенно аполитичны, но копните поглубже, и вы часто обнаружите страстную заинтересованность. Рядовые китайцы могут часами рассказывать о коррумпированности чиновников, жестокости полиции и роскошной жизни «князьков» — отпрысков высших партийных руководителей. Но вначале они должны убедиться, что вам можно доверять. Меня всегда поражает, что когда я впервые заговариваю со знакомыми китайцами о перспективах политического реформирования страны, я вижу в их глазах страх. Темное облако воспоминаний о событиях на площади Тяньаньмэнь, о жестоких мерах, предпринятых по приказу Дэн Сяопина, до сих пор тяжело висит над страной. Большинство людей хорошо понимает, что режим готов пойти на любые преступления, лишь бы уцелеть. И многие китайцы привыкли жить с опущенной головой. Они прекрасно знают, что властям ничего не стоит лишить их всего, что у них есть, и они не смогут себя никак защитить. Поэтому в противоположность боевому настрою обитателей Интернета они суперосторожны. Они научились осмотрительности. Мне кажется, что люди извне часто принимают осторожность за удовлетворенность или апатию. Хотя китайцы и не выходят на улицы с требованием соблюдения своих политических прав, подобно тому, как это происходит в странах Ближнего Востока, это вовсе не означает, что им безразлична свобода. Если в ответ на требование чего-либо люди получают жестокие побои, тот факт, что они перестают требовать, отнюдь не свидетельствует о том, что они перестают этого хотеть.

Можно понять, почему сторонники жесткой линии в коммунистической партии постоянно муссируют идею о том, что демократия западного стиля несовместима с традиционной китайской культурой. Политические реформы представляют собой угрозу для сплетенной ими непрочной сети власти и богатства. В этом нет ничего необычного. Одна и та же история повторяется во всех автократических режимах мира, от России до Саудовской Аравии. И повсюду в подобных местах можно слышать все те же оправдания репрессий вроде «культурных различий» и запугивание, что на смену существующему режиму может прийти что-то гораздо более страшное и представляющее угрозу для всего мира.

Как же все-таки объяснить живучесть этой идеи о безразличном отношении китайцев к демократическим ценностям? Почему мы видим столько апологетов китайской компартии, в то время как защитников автократов вроде Владимира Путина или Роберта Мугабе сравнительно немного? Я подозреваю, что отчасти тому виной простая неосведомленность. Некоторые из поборников компартии, по-видимому, были втянуты в орбиту партийного начальства и сочувственно настроенных представителей крупного бизнеса и находились в ней достаточно долго, чтобы искренне поверить, что технократическая компартия выражает волю всего народа. Еще одной причиной может служить впечатляющий рост китайской экономики. Мы привыкли ассоциировать экономический рост со свободным обществом, а не с автократией, поэтому если экономика Китая развивается, в стране не может быть по-настоящему диктаторского режима, не так ли? Еще одно объяснение, возможно, лежит в старом предрассудке относительно пассивности и раболепия, присущих китайцам от природы, подкрепляемом идеей о неизменности китайской политической традиции.

Какого же рода демократию выберут китайцы, даже если им вдруг предоставится такой выбор? В Китае можно встретить множество рядовых людей, искренне опасающихся, что одномоментное введение многопартийной системы и свободных выборов ввергнет страну в хаос. Некоторые интеллектуалы, такие как профессор Пекинского университета Ю Кэпин, ратуют за постепенный переход к новой системе. Они считают, что процесс реформирования должен начаться с демократизации внутри компартии и лишь затем распространиться на другие сферы, как, например, предоставление независимости судопроизводству. В таком режиме демократизация Китая произойдет исподволь, скрыто, подобно тому как это случилось с экономической либерализацией, начавшейся в 1978 году.

Многим эта идея кажется привлекательной. Можно понять страх людей перед возможными потрясениями, к тому же постепенный подход хорошо себя зарекомендовал. Благодаря инициированным Дэн Сяопином экономическим реформам Китай, несомненно, стал более свободной страной. Начиная с 1980‑х годов у китайских фермеров появилось право продавать излишки продукции, право переезжать в город и работать на фабриках, право менять место работы и переходить с одной фабрики на другую. Горожане теперь имеют право открывать свой бизнес, право ездить за границу в качестве туристов и посылать своих детей учиться в зарубежные страны. По сравнению с Западом это не полная свобода, однако вряд ли кто-нибудь из китайцев станет утверждать, что сейчас они менее свободны, чем тридцать лет тому назад. Так не может ли похожий процесс либерализации произойти теперь в политической сфере?

Вечером 20 марта 1913 года в 10 часов 40 минут на шанхайской железнодорожной станции произошло покушение на жизнь Сун Цзяожэня, пуля попала ему в почку. Он скончался в больнице двумя днями позже. Вместе с ним умерла мечта о молодой китайской демократии. Несмотря на свою молодость, тридцатилетний Сун был уже ветераном в революционной борьбе за установление республики и вот-вот должен был получить высокие властные полномочия. Правая рука Сунь Ятсена в Народной партии, только что победившей на первых в истории Китая национальных выборах, Сун, как предполагалось, должен был стать первым демократически избранным премьер-министром новой республики.

Пробыв у власти всего лишь месяц, Сунь Ятсен в попытке удержать молодую республику от соскальзывания в пучину гражданской войны добровольно отказался от президентского поста в пользу бывшего командующего цинской армией Юань Шикая, пузатого мастера выживания с головой круглой, как пушечное ядро. Однако Сунь был полон решимости связать Юаню руки с помощью конституционного правительства и сильного парламента с целью предотвратить перерождение еще не окрепшей республики в диктатуру. Вероломное убийство молодого человека (совершенное, как считается, хотя это и не было доказано, по приказанию Юаня) расчистило препятствия на пути генерала к полному захвату власти. Юань быстро запретил Народную партию, распустил парламент и вынудил Суня покинуть страну из-за опасений за свою жизнь.