О стыде. Умереть, но не сказать - Борис Цирюльник

Однако XX в. был исполнен жестокости. Чего стоят хотя бы технологии, давшие человеку невиданное могущество: различные виды вооружений, атомная энергия и главное — административный ресурс (самый жестокий, самый коварный), когда одна простая подпись может приговорить к уничтожению тысячи людей.

И вот мы видим возникновение на планете социальных изолятов[178]. В одних местах технический прогресс поставлен на службу человека, а другие места — без природных богатств, передовых технологий, и там не соблюдаются права человека; в этих последних царит только жестокость. Сегодня на Земле насчитывается более пятидесяти миллионов беженцев, и 50 % из них — дети. В 59 вооруженных конфликтах 80 % жертв — женщины и дети, ибо те, кто воюет, обычно не носят униформу. Они атакуют, а потом прячутся в больницах и школах. Убивающие родителей не останавливаются и перед убийством детей: два миллиона убитых, шесть миллионов искалеченных, двенадцать миллионов бездомных детей[179], не считая того, что почти все выжившие страдают посттравматическим синдромом или расстройством личности. Подобные социальные изоляты встречаются и в богатых странах: 30 % американцев и 60 % южноамериканцев живут в условиях бедности, сравнимых со Средневековьем. В изолятах, где у людей не хватает средств на то, чтобы отправить детей в школу и оплачивать лечение, смертность женщин в триста раз выше, чем в промышленно развитых странах[180].

В новом контексте нарастающей глобализации отчетливо ощущается шаткость общего положения — особенно если иметь в виду существование развитой системы здравоохранения, совершенных средств обеспечения безопасности, а также великолепные возможности, которые есть у индивида в богатых странах. Когда все бедны поголовно, меньше думаешь о бедности — просто считаешь, что жизнь тяжела, и не более того. Но когда возникает неустойчивая и болезненная ситуация балансирования между солидным спокойствием соседа и твоей собственной бедностью, ясно ощущаешь несправедливость и унижение. И может быть даже, несправедливость оказывается не столь тяжкой, поскольку оставляет простор для возмущения, вербального протеста и демонстраций, тогда как унижение толкает к самоумалению, уходу, стыду, сдаче без боя… до того дня, когда эмоциональный взрыв охватывает абсолютно всех. Итак, если возмущение — это шаг к самоуважению, то унижение нивелирует социальные связи.

В изолятах, где родители испытывают стыд, эмоциональный кокон, в который обернуты их дети, обеднен: мало смеха, слов, мало событий, люди находятся друг от друга на расстоянии и не испытывают тепла по отношению к ближнему, на неподвижных лицах застыли плохо скрываемые эмоции. При выстраивании подобных связей родители едва ли могут защитить своих детей, а те не видят в них гарантию безопасности. В глазах детей напуганные родители постепенно начинают выглядеть, как угроза, к тому же взрослые неспособны побудить своих детей испытывать удовольствие от поисков и открытий. А поскольку дети не могут начинать жизнь в условиях, отличающихся от тех, в которых существуют их родители, то, не имея поддержки, они ощущают себя скверно и обвиняют в этом, разумеется, своих родителей! Лавина трудностей увлекает огромное число индивидов в пропасть травм. А вынужденная социальная поддержка превращается в источник дополнительного унижения: подростки знают, что папу поддерживал его педагог, а маму — психолог. Им кажется, что их родители не отличаются силой или беспристрастностью. Эмоциональный кокон, окружающий детей, обеднен вследствие социально-психологических трудностей. В таких семьях мало говорят и много кричат, не умея справляться с эмоциями. В этом случае дети защищаются, держась от взрослых на расстоянии: они чувствуют себя увереннее среди себе подобных, на улице. Они изобретают что-то вроде неоязыка, отличающегося от языка взрослых, и, защищаясь подобным образом, утрачивают наследие предков. И наоборот, передача ценностей от одного поколения к другому становится мощным фактором устойчивости[181]. Когда социальная катастрофа приводит к эмиграции и молодежь слушает рассказы своих переживших травму родителей о страдании и делает вывод о том, насколько они достойные люди, — такая семья лучше защищается и гораздо легче устремляется к развитию. Но если условия существования лишают детей возможности слышать рассказы представителей старших поколений, процент травм заметно возрастает.

В 1980 г. индейцы майя были изгнаны из Гватемалы генералом Риосом Монттом. Часть из них нашла убежище недалеко от Мехико, тогда как другая часть направилась к полуострову Юкатан. Несколько лет спустя, благодаря усилиям международных организаций, они вернулись домой. Коллективная реакция на катастрофу в разных группах была различной[182]. Южная группа, которой удалось устроиться неподалеку от границы, сохранила общение со стариками. В этой группе соблюдение ритуалов стало определенной эмоциональной поддержкой. Они собирались вместе, чтобы молиться, танцевать и делить трапезу. Они смогли сопоставить свое изгнание с мифологией майя — беспрестанно вспоминая мифы и истории своих семей. Вернувшись домой, они легко освоились в традиционной культуре — по сути, все той же, а если и изменившейся, то не намного. В этой культуре часто звучали мотивы изгнания, преследования со стороны военных, но при этом упоминалась мудрость предков и храбрость молодых. Подобное представление о себе породило своеобразную нарративную безопасность, в которой люди черпали силы и достоинство. Когда нюансы политики позволили индейцам вернуться к нормальной жизни, они с радостью и гордостью использовали такую возможность. Мифология майя обрела еще одну — новейшую — главу.

Северная группа, оторванная от корней и оказавшаяся в резервациях, не имея возможностей общения с родственниками, тоже выжила — однако эти индейцы не соблюдали ритуалы майя, которые должны были помочь им вернуться назад, не вспоминали мифы с целью найти в них символическое обоснование своего изгнания. Возвратившись домой, они, утратившие традиционные культурные связи, испытали шок, горечь, стали агрессивными. Число посттравматических случаев возросло, поскольку каждый индивид, не вписавшийся в новые социальные условия, потерял всякий смысл жизни; а при отсутствии этого смысла зачем вообще жить в коллективе?

Полученная травма, разрушив культурные связи между членами группы, сделала их похожими друг на друга в их одиночестве. Ведь традиции и ценности, составляющие культуру, становятся своеобразным нарративным остовом, помогающим каждому члену группы определить «своих» в коллективе, и бесценным фактором устойчивости.