Судьба ополченца - Николай Обрыньба

Но это только детские шаги фашистского воспитания, высший идеал Гитлера осуществлен в наше время. Это батальоны наемников, людей, для которых убивать, насиловать, грабить, жечь — это любимая профессия, призвание, хобби.

Конечно, я не знал тогда этих приказов, но их не могли не знать и обязаны были им подчиняться Корн и Менцель, Кюнцель, Борман.

К вечеру мы идем в лагерь, капитану нравятся мои акварели и Колины рисунки, и мы договариваемся, что завтра опять пойдем рисовать.

* * *

Я горжусь, что смог достать Ванечке скрипку. А началось все с того, что Коля Гутиев часто напевал Ване разные мелодии, у Николая была великолепная музыкальная память, а Ваня слушал его и все сокрушался: «Мне бы скрипку, я бы сыграл!» — он до войны с каким-то оркестром выступал. Вот мне и захотелось достать ему скрипку.

Пришел к нам Василий, бывший комендант рабочей команды, он только женился и жил теперь в деревне недалеко от лагеря. Я ему стал объяснять, что нам необходима скрипка, и Василий вдруг выпалил:

— Знаю, как достать! Достану! А ты, Николай, нарисуй мне ковер, жене хочу подарить.

Я тут же согласился:

— Нарисую ковер, только найди одеяло или простыню. Василий горячий очень, сразу загорелся:

— Завтра принесу тебе одеяло!

И действительно, на следующий день принес марсе-левое покрывало с выработкой и легким розовым узором. Я тут же растянул одеяло на стене и набросал мелом рисунок: берег моря с пальмами, полулежит красавица в белом платье и широкополой шляпе, возле нее сидит молодой человек в белом костюме, а вдали море с прибоем. Васька — сам не свой! А я уже разводил мел, разбавил чуть синьки, желтой краски в порошке (все это он и принес) и начал писать синее море, золотой песок берега… Мне и самому нравится, и все, кто приходил, останавливались и долго, молча смотрели. Я не думал, что это так подействует, как бы вырвались люди за паутину проволоки, вынесло их в другую жизнь, прерванную войной; у каждого были когда-то свои минуты счастья, но почему-то эта картина разбудила у всех любовь и тоску по прошлому.

Ковер получился такой, что просят мои товарищи оставить его хоть на один день. Василий согласился. Но на следующий день пришел рано утром, принес завернутую в простыню скрипку и попросил отдать ковер, не выдержал, рассказал жене, и теперь она ждет, хочет поскорее увидеть подарок.

Так я выменял на свой труд скрипку для Вани Гусенцева.

Когда появилась скрипка у нас, Димка-скрипач хоть и студент консерватории, но играть не смог, стал объяснять, что без нот он не может… Зато Ваня обладал, видно, абсолютным слухом, Николай ему напевал, и Ваня тут же подбирал на скрипке. Мать Николая была пианисткой, даже «Франческу да Римини» Чайковского играла, почему Николай эту вещь хорошо запомнил, он очень любил ее. Вот и решили они с Ваней ее разучить. Занимались они долго; как выдавалось время, сразу уходили в комнату или в бывшую столовую, где мы экзамены сдавали на писарей, столовая пустовала. Там они и репетировали, занятия были упорными, со слуха Ваня должен был подобрать и запомнить всю вещь, длинную и сложную. Коля тоже был просто счастлив, что все так получилось. Тогда, наверно, и пришло им в голову устроить настоящий концерт.

Кюнцель нам потворствовал, потому мы смогли собраться в этом огромном зале бывшей столовой, где до войны, наверно, тоже устраивались вечера и концерты, а сейчас наш Ваня-цыган стоял посередине зала и играл «Франческу да Римини». Опять Данте, опять хождение по мукам… Людей собиралось все больше, стояли, притулившись к стенам, сидели, лежали на цементном полу; пришла почти вся наша рабочая команда, это человек двести, но тишина стояла полная, всех захватила эта драматическая музыка, многие плакали. Совсем темнеет, все меньше света, сумрачнее в зале, но Ваня продолжает играть, и в этом полумраке музыка звучит все эмоциональнее, напряженнее, а его исхудалые оборванные слушатели кажутся ожившими тенями, вышедшими из преисподней, делалось грустно до боли в сердце…

Ваня-цыган и есть тот полицейский, который выводит из лагеря запряжки за дровами и в лесу отдает намеченным бежать аусвайсы, а мы работаем над их заполнением, как сейчас я готовлю документы летчику-ночнику.

* * *

Однажды, уже наступил апрель, вызвали меня помочь бригаде немцев-столяров делать декорации. Оказалось, у немецких офицеров есть драмкружок, они ставят пьесу и по ходу действия им нужна сначала избушка в сибирской тайге, а затем комната в городской квартире. К своему удивлению, на сцене я увидел настоящий сруб, немецкие столяры уже срубили маленькую избушку из натуральных сосновых бревен, сырых и тяжелых, пятнадцати-восемнадцати сантиметров в диаметре. Дом получился добротный, но его нельзя было ни передвинуть, ни быстро разобрать, чтобы во время спектакля заменить другой декорацией. Я разобрал эту избу и оставил немцам чертежи, как сделать имитацию бревен из твердой бумаги, рулон которой стоял на сцене.

Назавтра снова меня привел конвоир на сцену, а там опять стоит дом, вновь сложенный, еще и с кирпичной трубой, только крышу дранкой не закончили крыть. Я стал опять разбирать бревна. Прибежал бригадир, машет топором и ругается, как я посмел трогать работу немецких мастеров. Начал ему объяснять, что такую постройку не то что за антракт, за неделю не передвинешь. Бригадир наконец согласился, и мы начали пилить доски и делать разборные щиты по моим чертежам.

В обед мне принесли с кухни целую кастрюлю немецкого супа, и тут я подумал, что на таких харчах и не одному можно подкормиться. Предложил писарю, он был главным режиссером, вызвать еще художников, Колю Гутиева и Августовича; Харламов и Третьяк необходимы в помощь, Толя Веденеев будет переводить. Для разведения сухих пигментов попросил молока, так как клея не было.

На следующий день привел конвоир всех по списку, и принесли молоко, почти ведро. Давно мы не пили молока, но попросил ребят оставить полведра для красок. Я писал задник и кулисы: сибирскую тайгу, заснеженные ели и сосны. С ребятами делал избу, прикрепляли к щитам бумагу, потом сгибали и набивали ее опилками, чтобы получились полукруглые бревна. И вот уже стоял на сцене дом из бумаги, и я его расписывал. Пришел немец-бригадир и был поражен, что так просто сделан сруб, без бревен и кирпича, и его можно поднять на руках. Задник тоже всех немцев приводит в изумление. А нас удивляет содержание пьесы. Два немца попадают в плен к русским, их отправляют в лагерь, расположенный в тайге. Один брат делается изменником и стережет пленных немцев, а второй бежит из лагеря и во время побега натыкается на домик лесника, где живет его брат-изменник, который в упор стреляет в своего брата-беглеца. Кончается война, Германия, братья встречаются в доме своей матери, и опять между ними конфликт. Немцы эту пьесу хотели показать начальству, а потом нам, военнопленным. Мы ничего не могли понять, даже мы, пленные, не могли бы придумать лучшей агитки против предателей. Но немцы были в восторге и чуть не плакали над судьбой бежавшего немца, оставшегося калекой по вине брата, изменившего родине. То ли готовились к нам в плен? Непонятно.