Все четыре стороны. Книга 2. Вокруг королевства и вдоль империи - Пол Теру

Шаошань исчерпывающе рассказывает о Мао: о его взлете, низвержении и нынешнем статусе. Я зачарованно наблюдал, как к пустынному перрону подходит поезд без пассажиров. Возможен ли более яркий символ забвения? Я бы уподобил дом-музей и всю деревню многим китайским храмам, куда никто уже не приходит молиться: остались лишь симметрично уложенные камни, символизирующие напрасный труд, растерянность и капитуляцию. В Китае предостаточно таких зданий, возведенных в память о том или ином человеке, а нынче существующих только как предлог для торговли сувенирами с раскладных столиков.

Пекин — город северный, расположенный близ рубежей Монголии[56], в полосе засушливого климата. Он застроен невысокими зданиями. Все это вместе взятое означает, что над Пекином очень красивое небо. Самый лазурный оттенок оно приобретает зимой в морозную погоду. Прежде китайцы иносказательно называли свою страну «Тянь-Ся», что значит «Поднебесная», «Все, что есть под небом» — и что это за небо, если день погожий! Прозрачное, словно океан, заполненный вместо воды воздухом. Гладкое, незапятнанное — ни одного облачка. Пока длится день, эти бескрайние, ничем не загроможденные просторы постепенно замерзают, а в зимних сумерках словно бы рассыпаются в прах.

Я снова поехал взглянуть на Великую Стену, рассудив, что в этот сезон около нее не будет народу. Как-то доктор Джонсон поделился с Босуэллом своей страстной мечтой посетить Китай и увидеть Стену. Босуэлл отнесся к идее амбивалентно: какими соображениями можно оправдать путешествие в Китай, когда ты должен заботиться о доме и детях?

— Сэр, — сказал доктор Джонсон, — сделав это [отправившись в Китай], вы совершите поступок, который будет полезен вашим детям для достижения видного положения в обществе. На них ляжет отблеск вашего пыла и любознательности. Глядя на них, все постоянно будут думать: «Вот дети джентльмена, который поехал смотреть Китайскую Стену». Я заявляю это со всей серьезностью, сэр.

Вид у Стены грозный: это не столько укрепление, сколько воплощенное в материальной форме категоричное заявление: «Я Сын Неба, а сие — порука тому, что я могу огородить стеной всю землю». Ее замысел отчасти сродни подвигам, например, чудика Кристо. По замыслу она чем-то напоминает достижения, скажем, этого полоумного Христо[57], который упаковал в подарочную обертку мост Золотые Ворота. Крутобокая Стена тянется по горной местности, то ныряя в ущелья, то взбираясь на хребты. Зачем она нужна? Явно не для того, чтобы отражать набеги захватчиков — врагам все равно не влезть по этим обрывам. Очевидно, перед нами очередной образчик любимого занятия китайцев — попытка поработить ландшафт и силком придать ему заданную форму.

В любом случае, на Стене и близ Стены вовсе не было пустынно. По ней бродили многочисленные туристы. Их черные силуэты были заметны издали, словно стаи мух, облепивших дохлую змею.

И тут меня осенило. «Змея» — удачное сравнение, но по большому счету Стена напоминала дракона. Дракон — любимое существо китайцев («в иерархии всего живого он стоит лишь на одну ступень ниже человека»), и еще совсем недавно — лет восемьдесят-сто тому назад — китайцы верили, что драконы существуют на самом деле. Многие уверяли, что видели живого дракона своими глазами. Разумеется, иногда откапывали и окаменевшие скелеты драконов, что считалось хорошей приметой. В сущности, дракон был для человека стражем. В Китае неизвестны образы дракона-хищника и героя-драконоубийцы. Дракон — один из самых благожелательных и прочных символов Китая. Итак, я обнаружил поразительное сходство между китайским драконом и Великой Китайской Стеной: она по-драконьи извивается, проползая по горам Внутренней Монголии, ее амбразуры подобны гребню на драконьем хребте, а кирпичи — чешуйкам; надежный защитник-дракон, извиваясь всем телом бесконечное количество раз, протянулся от края до края земли.

— На улице холодно? — спросил я.

— Очень холодно, — ответил господин Тянь. Стекла его очков заиндевели.

Это было в Харбине, в пол-шестого утра, при минус тридцати пяти градусах Цельсия. Шел легкий снег: белые зернышки, похожие на мелкий жемчуг, сыпались в темноте с неба. Когда снегопад прекратился, поднялся ветер — ветер-убийца. Обдувая лицо, он словно бы кромсал его бритвой. Мы шли на вокзал.

— И вы настаиваете на том, чтобы со мной поехать? — спросил я.

— Лансян — запретный город, — отозвался Тянь. — Я должен ехать.

— Так принято у китайцев, — сказал я.

— Точно так, — произнес он.

Улицы были пустынны. Кое-где группки людей, тесно жавшихся друг к другу, дожидались во мраке автобуса. «Наверно, очень невесело, — подумал я, — подолгу топтаться на автобусной остановке в зимнем Харбине». Между прочим, салоны автобусов не отапливались. Журналист Тициана Терцани, описывая провинцию Хэйлунцзян в своих воспоминаниях о работе в Китае (сердитой книге под названием «Королевство крыс»), приводит слова одного французского путешественника: «Неведомо, где именно Господь поместил рай, но в одном можно быть уверенным — это не здесь».

Ветер унялся, но теплее не стало. Мороз колотил меня по лбу, выкручивал пальцы рук и ног, обжигал губы. Я чувствовал себя Сэмом Мак-Ги[58]. Я вошел в зал ожидания и наткнулся на пласт холодного воздуха, точно на обледеневшую гранитную стену. Вокзал не отапливался. Я спросил Тяня, как ему это нравится.

— Тепло вредно, — сказал он. — От тепла становишься тупой и хочешь спать.

— А мне тепло нравится, — заметил я.

Тянь добавил:

— Как-то я ездил в Кантон. Было так жарко, что меня тошнило.

Господину Тяню было двадцать семь лет. Он окончил Харбинский университет. По его жестам чувствовалось, что он человек с юмором. Он был уверен в себе, несуетлив, терпелив. Говорил без обиняков. Всем этим он мне понравился. Правда, гид из него был довольно неумелый, но это меня мало коробило. До Лансяна — северного города среди снегов — требовалось целый день ехать поездом. Мне показалось, что Тянь — подходящий, легкий в общении спутник. Под ногами точно не станет путаться.

Тянь не имел при себе даже сумки. Разве что зубную щетку прихватил — сунул в карман вместе с шерстяной шапкой и растянутыми перчатками. Тянь был человек абсолютно мобильный, ничем не обремененный. Образец китайского аскетизма в его крайнем выражении. Спал он в кальсонах, а обедать ходил в пальто. Мылся редко. Не имел необходимости бриться, как и все китайцы. Казалось, у него вообще нет никакого имущества. Он был словно бедуин, житель пустыни. Это свойство тоже заинтриговало меня.