Таня Гроттер и птица титанов - Дмитрий Емец

Таня нагнала Медузию недалеко от Зала Двух Стихий. Доцент Горгонова остановилась.

– Слушаю вас, Гроттер! – строго сказала она, не оборачиваясь.

– У меня к вам единственный вопрос… Ой, откуда вы знаете, что это я? Вы же меня не видели!

– Это и есть твой единственный вопрос? Ответив на него, я буду свободна?

– Нет, тогда не надо отвечать… – спохватилась Таня. – Я хотела спросить про другое. Вы говорили про страшное пророчество Древнира. Что это за пророчество?

Медузия, как и прежде, стояла к ней спиной, однако волосы ее, зашипев, потянулись к Тане. Медузия повернула голову.

– Странно, раньше ты нравилась моим волосам! Ты рыжая, я медно-рыжая!.. Волосам есть что обсудить, а они шипят! – с какой-то особой, насторожившей Таню интонацией, протянула доцент Горгонова. – Пророчество Древнира мы обсуждать сейчас не будем! Среди длинных разговоров существуют разговоры настолько длинные, что их лучше вообще не начинать. Ты удовлетворена ответом?

– Д-да. Ну я пошла, да? – Таня незаметно провела рукой по свитеру. Корона уже сообщила ей все, что она хотела, и теперь Таня надеялась поскорее ускользнуть.

Волосы Медузии продолжали с шипением тянуться к ее лицу. Таня попятилась, повернулась и бросилась назад. Она шла, даже бежала, однако почему-то никак не могла добраться до расположенной рядом лестницы.

Медузия сочувственно наблюдала за ее попытками. Ее нервные длинные пальцы играли черно-белыми пуговицами кофты, как клавишами рояля.

– Застряла? Помочь?

Таня остановилась.

– Это вы меня держите!

– Правда? – удивилась Медузия. – А, ну да! И правда я!.. Да, кстати, Гроттер!.. Вам никто не говорил, что слишком хитрой быть опасно? По статистике, хитрые люди живут вдвое меньше нехитрых, хотя, казалось бы, должно быть наоборот.

Сердце забилось в груди, как кошка в стиралке. Таня торопливо изобразила на лице самую милую, самую недоумевающую улыбку.

– Простите?

– Я прощаю абсолютно всех, но некоторых посмертно! – отрезала Медузия. – Так вот, Гроттер! На будущее учтите: корона вампиров, которую вы случайно забыли под ремнем джинсов, имеет один серьезный побочный эффект… Она действительно считывает мысли, и действительно против нее нет блокировок, но…

Таня с испугом ожидала этого «но».

– …корона все же артефакт мрака, а мрак не может не получить своего процента! Вы догадываетесь, о чем я?

– Н-нет!

– А стоило бы! Проще говоря: корона считывает лишь ту правду, которая может повредить самому вопрошающему!.. Идите, Гроттер! Я вас больше не держу!

Таня не заставила повторять дважды. Она рванулась и оказалась у лестницы так скоро, что едва не врезалась носом в ногу атланта. Вбежав в свою комнату, где не было ни Пипы, ни Гробыни, Таня остановилась. Щеки ее пылали. Проколоться – и так глупо! Неужели Медузия догадалась? Хотя что она может знать? Что Таня подзеркаливала ее короной вампиров? Это, конечно, скверный поступок, но все же не настолько скверный, чтобы ее перевели на темное отделение или исключили из Тибидохса.

«Впредь буду осторожнее!» – подумала Таня.

Она достала корону и, призвав купидона с торчащим пупом, отправила его с серебристым обручем к дяде Герману. Ей не хотелось расставаться с короной, но выхода не было. Медузия наверняка отследит дальнейшую судьбу артефакта, и ей не понравится, если она узнает, что он был украден.

– Скажешь Дурневу, что его корону стянули… хм… хмыри, а мы с Пипой героически отбили ее у похитителей! Повтори, что я сказала!

– Повторить, что ты сказала! – послушно пробубнил купидон и мизинцем осторожно утопил внутрь свой торчащий пуп. – А торт мне дадут?

– Если хорошо попросишь – дадут два торта! Только проси не у дяди Германа, а у тети Нинели. Она щедрее. У него снега зимой не допросишься.

Купидон подмигнул Тане, как своей, и улетел, проваливаясь в воздушные ямы. Таня стояла у окна, глядя ему вслед.

– Птица титанов! – прошептала она. – Теперь осталось выяснить, почему Древнир так боялся ее. Или за нее.

Именно эти слова передал ей обруч, когда она с величайшим трудом протиснулась в великолепно защищенное и сверкающее, как алмаз, сознание доцента Горгоновой.

* * *

Поздним вечером в комнату Медузии кто-то постучал. Доцент Горгонова выглянула. Недавно она вымыла голову и теперь сушила своих змей особым кормящим феном, который дул не воздухом, а живыми лягушатами.

На ее синем шелковом халате полыхали маки, ронявшие алые лепестки на тапки из собачьей шерсти. Изредка тапки порывались лаять и вилять носком. И халат, и тапки были подарком академика Сарданапала, любившего посещать магвазинчик магических распродаж. Если бы не глубокое уважение к академику, его суровая заместительница ни за что не согласилась бы носить такие несерьезные вещи.

В коридоре куталась в шаль недовольная Ягге.

– Тихо! А ну не гавкать! – прикрикнула Медузия на свои тапки.

Левая успокоилась, однако правая еще долго продолжала повизгивать и скулить. Ягге присела и погладила Медузию по тапке.

– Ну-ну, тише, хорошая моя! Вот, Меди, тебе интересно будет взглянуть! Это я обнаружила в бедре у Демьяна Горьянова!

Медузия осторожно взяла у Ягге пробку с торчащей из нее иглой и осторожно понюхала ее.

– Ну да, – согласилась она, – пробка винная… Старшекурсники и аспиранты, тайком пьющие вино, – это, конечно, ужасно. Ранний алкоголизм – надежная заявка на смерть под забором. Но ведь они могли и найти эту пробку где-нибудь на Лысой Горе?

– Ага, в притоне тайных приверженцев Той-Кого-Нет! – отрезала Ягге.

Волосы Медузии зашипели, отплевывая лягушачьи лапки.

– Ягге! Вино пьют не только тайные приверженцы Чумы-дель-Торт! – Тибидохс дрогнул при произнесении этого имени, однако Медузия даже бровью не повела. – Даже академик Сарданапал изредка выпивает стаканчик-другой.

– Да. Но академик не вставляет в них иголки и не пропитывает шипы усыпляющим ядом. Причем таким, что я только приблизительно могу предположить, комбинация каких растений была использована! И уж тем более академик не рисует ВОТ ЭТОГО!

Медузия еще раз взглянула на пробку. Рядом с шипом очень мелко была выжжена призывающая руна Той-Кого-Нет.

Всякое добро, всякий свет подаются только извне, в нас же самих их нет. Это видно хотя бы по тому, что в редкие минуты мы возвышаемся, просветляемся, ощущаем себя способными на что-то великое, а иногда даже и творим его. А потом и сами не можем дорасти до собственного уровня. Удивляемся: откуда в нас это приходило? Писатели и художники называют это «проблески». Но проблески чего, как не света, существующего извне?