Закон рукопашного боя. Таран - Леонид Влодавец

— Вы обещали не болтать языком! — рявкнула барышня Муравьева, и Клещ поморщился: по-немецки, голландски, английски и корякски он кумекал, а вот во французском был слабоват.

— Ты бы уж, ваше благородие, Надежда Юрьевна, — вежливо сказал он, — поменее на французском балакала! А то мы людишки простые — не поймем чего, так обидеться можем…

— Значит, это ты тот самый Англичанин? — спросила Муравьева. — Господи, а я себе какого-то лорда представляла.

— Оу, мэм, — сказал Клещ с комическим выражением лица, — ай эм нот э лоод, ай эм а москоу фииф!

— Я не понимаю по-английски, — пробормотала Надежда, смущаясь, — ты небось офенскую тарабарщину несешь…

— Вот то-то и оно, ты с этой лахудрой французской по-своему гутаришь, а понять, что я тебе по-аглицки говорю, не можешь. А сказал я тебе, что не барин я, а вор московский. Так-то.

— Ну, бог с тобой. Если ты и впрямь Англичанин, то должен понять, зачем дядюшка дал мне вот это письмо, — Надежда выдернула из-за ворота платья свернутый вчетверо листок голубоватой бумаги.

— А стало быть, уже на Кривоколенном была и на Калужской заставе в кабаке? — сказал Клещ. — Вчера тебе надобно было туда приходить. Лукьян тебя ко мне бы спровадил. А ныне — все. С утра уж никого. Так что чудом ты, барышня, нашла меня. Значит — с нами бог! Сейчас прочту я твое письмо. Однако допрежь того скажу тебе, ваше благородие, что я об тебе знаю. Это к тому, чтоб не повторяла, как спрашивать начну. А знаю я, милая, что от роду тебе двадцать семь годов, что батюшка твой Юрий Петрович в Италианском походе с генералиссимусом князем Суворовым был да где-то в горах загинул в майорском чине. А воспитывал тебя, барышня, казак донской Нефедов. От него и навострилась ты стрелять да скакать и саблей махать. Как дедушка-то двоюродный держал в имении свору, то к охоте ты сызмальства привыкла, и маменьке тебя за шитье да тряпки посадить не удавалось. Ругала она и Ивана Юрьевича, и Нефедова-казака, да где там! Барин-то Иван Юрьевич своих детей не имел вовсе, а внуков, окромя тебя, тоже не было. Вот он и тешился…

— Это он тебе сам рассказал? — с интересом спросила Муравьева.

— А нешто тебе не все равно? — прищурился Клещ. — Верно ведь, не соврал? Ну, то-то… Значит, забавы забавами, а уж ты в возраст вошла. Замуж тебя отдавать надо, а ты все зайцев травишь, женихи не больно ездят… И тут приспела австрийская кампания. Соседушка ваш, гусарский поручик, охальник известный, решил было тебя улестить да и увезти забавы для…

— Что ты мелешь? — накинулась на Клеща Муравьева. — Он помог мне уехать к армии. И ничего от меня не требовал! Слышишь?

— Ну, коли не требовал — молчу, — хмыкнул Клещ, располагая, как видно, иными данными. — Стало быть, уехала ты, матушка, переодевшись в гусара при своем поручике. Как вы там войну воевали — не знаю. За ноги не держал.

— Ты забываешься, хам! — рявкнула Муравьева, но Клещ умиротворяюще покачал стволом пистолета:

— А что я сказал такого, барышня? Ай обиделась на дурака? Детей-то не прижили там, значит, и не было ничего…

— Мы с ним были как брат с сестрой! — возмутилась Муравьева. — Да разве ты можешь это понять, старый болван?!

— Молчу, молчу, смущения твоего девичьего нарушать не буду, — успокоил ее старик, — тебя, вишь ты, юнкером Николаем записали, а после боя Аустерлицкого, когда ты знамя от французов выручила, пожаловал тебя государь в корнеты. В седьмом годе была ты при Эйлау и Фридданде и оттоль прибыла уже поручиком. В девятом же году через Ботнический залив по льду хаживала с князем Багратионом… Сказывали люди, ранили его при сельце Бородине нынче. Ногу, бают, оторвало. Ну, даст бог, выправится… Так на чем я, бишь, остановился? A-а… Стало быть, после Финляндии офицер твой любезный поехал в Дунайскую армию, где в прошлом годе и убило его, царствие ему небесное. Ротмистром от ран скончался.

Муравьева погрустнела, вздохнула.

— Ну, не плачь, барышня, — мягко сказал дед, перестав ерничать. — Ты, чай, офицер: троих турок за своего дружка на куски посекла. Полно печалиться-то… Вот так, а то уж было и слезы в глаза набились… Значит, в полку вашем офицеры все и лекарь тайну твою знали, только ротмистру поклялись, что никому не откроют и тебе самой ничего говорить не будут — будто и не догадываются.

— Неужели? — вскинула брови Надежда.

— Сама знаешь, гусары честь блюдут. Раз поклялись — стало быть, могила. И тебе не стыдно, и им прилично. А вот унтера и рядовые и впрямь не знали. Даром что ты уж над целым эскадроном начальствовала.

— Да… — вздохнула Муравьева.

— Вот кинжал черкесский — оттуда небось, с Дуная?

— Нет, — ответила Муравьева, — это из отцовских трофеев. Ему ведь на Кубанской линии бывать доводилось. Так что, любезный старичок, не все-то ты знаешь.

— Не все, — кивнул Клещ, — так и есть — не все. Вот что после того, как ротмистра твоего убило, тебе полковник на год отпуск выписал — знаю. И что с осени до весны ты в батюшкином имении побывала — тоже ведаю. А вот в каком обличье ты там была и чего делала — про то знать не знаю и знать не хочу.

— Так ли уж и не знаешь? — сердито сказала Муравьева. — Столько уже припомнил, а тут не знаешь?

— Ну, матушка, — Клещ как-то по-особенному надавил на последнее слово и развел руками…

— Черт ты старый! — проворчала Надежда. — Знаешь, да издеваешься. Ведь дело у меня к тебе именно по этой части.

— Ладно, — Клещ посерьезнел, — тогда рассказывай, что спрашивать буду. Когда родила-то?

— На Крещенье Господне, — смутясь, сказала Надежда.

— То-то я этого тем летом не приметил! — покачал головой Клещ.

— Погоди… Значит, тот самый голландец, которому дядюшка Иван Юрьевич меня представлял, — это ты?

— О, — возрадовался Клещ, — и у тебя, барышня, память есть! Точно. Он-то, генерал Муравьев, знал, каков я голландец. Я ведь его под Измаилом от троих турок отбил, раненного, фузею всю изломал, а отмахался. Воровать ведь я к нему лет пятнадцать назад пришел, не зная. За малым не попался. Была бы дворня, так велел бы он меня взять. А тут один на один столкнулись, у меня нож, а у него — ничего. Я устыдился, пал в ноги, покаялся ему. А то было нож на него наставил! Бес попутал. Не дай бог, еще пырнул бы в темноте. Я ему шепотом: «Молчи, барин, не то прирежу!» — а он: «Режь, сукин сын! Меня в два штыка турки кололи да ятаганом руку надрубили — не боюсь!» Тут я и узнал его. Прощенья просил. Простил он меня, Иван Юрьич, и даже клятвы не спросил, чтоб я воровать бросил. «Я, — говорит, — знаю, что ты у доброго человека украсть не сможешь. Однако Христос сказал: «Не укради!», а ты воруешь. Надобно бы в полицию тебя, да я не поведу. Жизнь твоя путаная, однако я только благодаря тебе и жив еще. И бога за тебя молить буду до последнего вздоха. Ходи сюда всякий час, покажу тебя дворовым — без слова пропустят». Ну, я ходил. По-голландски с ним калякали. Он ведь последнюю-то свою кампанию с корпусом генерала Германа в Голландии был. Побили там наших французы.