Чумщск. Боженька из машины - Наиль Муратов

не больно привычный был. А вот стрясись таковое еще разок, скажем, сейчас – в этот раз обмана уже не стерпят, ей-богу. На вилы подымут. Это я вам как коренной местных далей житель говорю.

– Ну а что же вы? – спросил Усатый, чуть погодя. – Вы ведь, как изволили сказать, были в контрактной обязательности с этим аферистом. Как то отнеслись к вам обманутые земляки?

– Нормально, – отозвался Тушкин, мгновенно мрачнея и тускнея взглядом. Отсюда стало ясно, что в какой-то мере коснулся народный гнев и его.

Зал меж тем и вправду наполнялся шумом голосов. Плакали дети. Ругались пьяные мужики. Причитали по непонятной причине женщины. В сопровождении сделавшегося молчаливым Тушкина артисты поплелись осматривать сцену.

– Паркет приличный, – буркнул по дороге Тушкин. – Хоть балеты пляши.

Паркет, однако ж на поверку оказался довольно посредственного качества; меж досок угрожающе зияли черные кривые щели, откуда несло сыростью и мышами. Будка суфлера была заколочена накрест (из этого факта Ободняковы одновременно сделали предположение, что у чумшинцев поголовно феноменальная память). Занавес и тот выглядел как-то невзрачно, будто его соорудили из кусков материи наподобие бешеного одеяла.

Шум в зале возрастал. Позабыв о реквизите, взволнованные Ободняковы стали осторожно выглядывать из-за кулис. В зале в полумраке сновали люди. Мужчины перестали ругаться и теперь, чадя папиросками и поскрипывая ветхими сиденьями, травили друг другу скабрезные анекдоты. На выдающийся из-за занавеса краешек сцены норовили взобраться два мальчугана. По залу витал смрадный запах.

– Вот ведь, – не без волнения произнес Крашеный, отстраняясь от занавеса.

– Неужто и вправду аншлаг? – утирая платком пот, робко сказал Усатый.

В таких многолюдных условиях артисты еще не давали представлений.

– Кстати, время уже без четверти шесть, а, – Усатый поморщился, – Василия до сих пор нет.

– Ах! – взволновался Крашеный и приложил ладонь ко рту.

Повисла гнетущая тишина.

– Там, право, пара реплик, но проверить надобно, – смущенно пробормотал Усатый, отчего-то избегая напрямую высказываться о бесталанности капитанского сыночка. – Не отослать ли нам Цезаря? Авось исправник уже здесь, да и подошлет отпрыска.

Господа подозвали Тушкина. Тот сидел за сценой на старом рояле и старательно гнул что-то из проволоки.

– Разузнаю, – вяло отозвался он, пересел на стоявший поблизости стул и продолжил гнуть проволоку.

Ободняковы вновь глянули за кулисы. У сцены зияла оркестровая яма. Оттуда исходила затхлость и в тусклом зеленоватом свете что-то вяло шевелилось. Крашеный стукнул себя ладонью по лбу:

– Ноты так и не раздали! Трифона ведь нет!

– Ничего, – сказал, волнуясь, Усатый. – Я дерзну.

Он залез в чемодан с мелким реквизитом и разыскал несколько желтоватых пачек с нотами.

– Ну что ж, – сказал он.

Согнувшись в три погибели, Усатый вышел из-за кулис (зал оживился) и перебежками проник в яму. Там оказалось негусто: посреди расставленных в хаотическом порядке стульев и музыкальных инструментов находились седовласый морщинистый старичок с тромбоном, бледная худосочная барышня в строгом платье, держащая на коленях скрипку, и огромный кудрявый детина, бывший за контрабасом. Дирижерское место пустовало. Пульт был усыпан подсохшими крошками хлеба и заляпан какой-то жидкостью.

Усатый поздоровался. Старичок привстал, барышня потупила взор и что-то неслышно пролепетала, детина же принялся дергать струны на своем контрабасе.

– А дирижер где же? – спросил Усатый под низкие звуки.

– У него корова телится, – отозвался контрабасист упражняясь в гамме. – Обещал вскорости быть.

– Я за старшего, – вновь привстал старичок-тромбонист.

Усатый покосился на заляпанный пульт дирижера и протянул старичку пачки нот. Тот, не открывая, принялся раскладывать их по табуретам.

– Умеете с листа? – настороженно спросил Усатый.

– Отчего же, – с некоторой обидой отозвался старичок и пожамкал губами.

В яму спустился долговязый осветитель, которому Усатый, недолго думая, выдал экземпляр пиесы с необходимыми указаниями.

– Обставим всё в лучшем свете, – скаламбурил театральный работник, улыбаясь щербатыми зубами и подмигнул Усатому.

Усатый вернулся за кулисы немного успокоившись, и они с Крашеным вновь принялись осторожно наблюдать за публикой.

– И прилично ли одаривать собираетесь? – вдруг грянул у Ободняковых над ухом Тушкин. На шее у него болталась какая-то ерунда из проволоки.

– Это вы что имеете в виду? – полюбопытствовал Усатый.

– Эх! – с улыбкою подмигнул ему конферансье. – Притворяйтесь, господа лицедеи. Ваше право. А имел я в виду: сколько башлей на рыло? Всем ли, али только избранным? Кому зрелищ, а кому и хлебу? – и Тушкин громогласно рассмеялся чуть ли не в лица Ободняковых.

Здесь начавшее было приходить в норму душевное равновесие Усатого окончательно поколебалось. После нескольких уточняющих вопросов Усатого последовал довольно постыдный для артиста инцидент, в ходе которого он, – что ранее никогда за ним не замечалось, – даже позволил себе применить силу, а именно – якобы случайно наступить на ногу Тушкину. Потом оба артиста, быстро распределив нехитрый реквизит, молча, ретировались со сцены. Притом Тушкин нисколько не был оскорблен таким поведением господ, а даже с уважением говорил вслед удаляющимся артистам:

– Кто ж вас, мульонщиков, знает?

А в гримерной «мульонщиков» ждало еще одно испытание. Дверь с выдранным Тушкиным крючком была теперь нараспашку, и еще из коридора Ободняковы заприметили в комнате какое-то шевеление. Подойдя ближе, артисты увидели низенького щуплого человечка с обритой налысо головою. Тот стоял к артистам спиной и, не подозревая, что за ним следят, крадучись, подсыпал из стеклянного пузырька в стоявший у зеркала графин с водою какой-то желтоватый порошок.

– Невесть что, – присвистнул Усатый, останавливаясь на пороге комнаты. Он сердито покашлял, отчего человечек в испуге выронил пузырек из рук. Бритый обернулся и с испуганной улыбкой низко поклонился Ободняковым:

– Добрый вечер.

Человечек этот оказался тем самым азиатом-банщиком Бейсембаем, который едва не отправил Ободняковых на тот свет, а после соорудил возмутительную записку и обвинил господ в обжорстве. Ободняковых тотчас прошиб холодный пот. Мгновенно вспомнились им ужасы в степаненковских – почитай ыстыкбаевских – банях, страшный гипноз индусских грибов, висящие на волосках жизни и чудесное спасенье Сенькою. Живо вспомнились и слова их спасителя о том, что Ыстыкбаев-Степаненко спешит расправиться с беглыми артистами…

Артисты отпрянули. При этом Крашеный, обмирая, вспомнил, что забыл переложить свой карманный пистолетик из дорожного пиджака (он висел в трех шагах, на спинке стула) в сценический. Азиатчик, вероятно, был перепуган не меньше Ободняковых; он поклонился еще ниже, да так и застыл на месте наподобие медитирующего йога.

Дело принимало наисквернейший оборот. У Ободняковых было в обрез времени, а в гримерной, торчал какой-то жуткий азиат.

– Айдате, – сдавленным голосом вдруг произнес Усатый, хватая Крашеного под локоть. – Негоже терять лицо.

Короткими семенящими шагами Ободняковы вошли в комнату.

– Ободняковы, – учтиво произнес Усатый и поклонился. – Чем обязаны?

Азиат распрямился и стал испуганно стрелять своими раскосыми глазками то