Чумщск. Боженька из машины - Наиль Муратов

городскому голове игумен Фотий, окормляющий находящуюся в четырех часах езды Свято-Пафнутиевскую обитель. Хоть лицедейство и названо грехом, а пропустить такое событие известный своими либеральными взглядами игумен не мог. Начальник пожарной бригады Ильюшин-Шпиц, что тоже сидит в первом ряду, избегает встречаться взглядом с Шубиным: он нынче утром получил существенный нагоняй от него за леность, прожорливость и приведение пожарных лошадей в негодное состояние.

Служки с «мётлами» пристраиваются позади Шубина и принимаются за работу: распрыскивают благовония и размахивают опахалами что есть мочи, мешая сидящим на втором ряду. Сладкий запах масел смешивается с царящим в зале зловонием и потоки воздуха струятся во все концы.

А публика всё прибывает. Когда кажется, что струйка счастливых обладателей билета на ободняковский спектакль вот-вот иссякнет, из-за поворота появится то вереница роскошных карет, то просто толпа спешащих простолюдинов. Всем хочется приобщиться к чуду – и неважно какой ценою. Здание театра никогда, даже в лучшие свои годы, не знало такого грандиозного наплыва публики. Наконец зал забит уже настолько, что извлеки из него половину людей – всё равно будет аншлаг. Дышать просто нечем. Тогда весьма довольный своей предприимчивостью фон Дерксен делает знак администратору: «Хватит», – и тот приказывает запирать двери.

Смотритель изящных искусств не выдерживает. Жестом он подзывает мальчишку и наказывает ему сбегать в дом, разузнать когда-де мадмуазель изволят прибыть.

– Да поторопись, – шепчет он мальчишке напоследок. – Гривенник дам.

Раздается первый звонок.

Красавицы в ложах шуршат платьями, настраивают монокли, обмениваются недвусмысленными взглядами с заполонившими партер франтами. Светский лев Брюлло повздорил с юнкером Ахматовым из-за прекрасной гимназистки Державиной и недолго думая, вызвал того на дуэль. Приставленная к гимназистке, сухая, угловатая как доска, madame возмущена и настрого запрещает своей подопечной наблюдать конфликт. Державина белее мела – впервые из-за нее висят на волоске две жизни. Да каких!

Зал кишит разговорами.

– Которых интенций ожидаете вы от представления?

– Самых что ни на есть катарсических.

– Хлеба и зрелищ.

– Определенных вибраций.

– А мне вот нравится, что в последнее время делает Гогунский. Он к корням близок. И вы поглядите, как царя-батюшку сыграл в последней постановке!

– И красив, попрошу заметить. Красив как чёрт.

Звучит второй звонок.

А что ж в это время Ободняковы?

После всех приключившихся с ними событий господа сумели найти в себе силы выкинуть произошедшее из головы. Оба будто бы заново родились. Третий звонок застал Ободняковых в коридоре в полном всеоружии. Грим был нанесен искусно, одежда сидела ладно. Крашеный был в образе женщины. У обоих горели глаза, возвышенные материи являлись духовным взорам артистов, живо напоминая о бесценности театрального служения. Они уверенными шагами прошествовали по коридору до сцены. За занавескою зал неистовствовал и дышал. Ободняковы чувствовали исходящие от него токи.

Объявился прилизанный Тушкин с папироскою в зубах. Глядя на наряд Крашеного, он захихикал словно шаловливый ребенок.

– Полноте! – Крашеный сердито блеснул глазами на Тушкина.

Тот хитренько подмигнул артистам, щелкнул пальцами, а затем рявкнул куда-то в темноту. – Григорий! Раздвигай! Отойдите, господа. Спрятайтесь.

Занавес, скрипя, медленно пополз в стороны, пропустил Тушкина и вновь сомкнулся. Пахнуло зловонной духотою. Сквозь аплодисменты снизу донеслись приплюснутые звуки, будто пилили ножом жестянку. Ободняковы сообразили, что это местный оркестр играет что-то наподобие марша. Прожектор осветил Тушкина. Тот выставил вперед свою вызывающую туфлю и раскинул руки словно бы для объятий. Затем энергичным жестом остановил музыку.

– Дамы и господа! – великолепным голосом воскликнул он и зал притих. – Дамы! И господа! В наше яростное время – время, когда гегемоном во всех сферах общественной жизни становится бездушная техника, когда скорость и мощь возводятся в культ, а неторопливое усердие мысли перестало быть в цене, – гремел Тушкин, наслаждаясь звучанием собственного голоса. – В наше время, когда взор застилают своими испражнениями паровые двигателЯ, когда журчанье природных стихий грубо прерывается грохотом локомотивов, когда самое естество человека, созданного по образу и подобию Божьему, бесцеремонно препарируется и классифицируется будто какой механизм – единственной нашей, дамы и господа, отдушиной остается искусство. Ничто другое не демонстрирует такую свободу от диктата технического прогресса, ничто другое так не противостоит душевному закостенению. Во все времена искусство – это баня для сердца, нектар для алчущих истины, панацея для всех страждущих. А творцы – волшебные лекари наших душ. Так позвольте ж, дорогие друзья, вознести гимн божеству Искусства! – воскликнул Тушкин. Под потолком что-то захрустело. – Слова и музыка – Цезарь Тушкин! Исполняет автор!

Заскрипела музыка. То ли дело в волнении, то ли это было действительно так, но Ободняковы не приметили в музыке никакой торжественности, напротив, в ней слышались заупокойные мотивы. Тон задавал тугой раскатистый контрабас. Тушкин встал в позу и устрашающе запел:

Окрест только ветр гневливый

Челны жизней волочит,

Да огромный вран пугливый

Над плакучею над ивой

Оглушительно кричит.

Тучи пасмурны и чорны

Над юдолию земной,

И на бреге хладном волны,

И стенанья безумолчны

Породнились с темнотой.

Се – картина безыскусна,

Человеческий пасквИль

Се – картина,

– здесь Тушкин пропел особенно отчетливо, почти речитативом:

БЕЗ ИСКУССТВА!

Угнетенного безчувствья

Образ– ярок и тосклив.

Чу!

– Тушкин выкатил глаза и повысил голос:

Глядите! с поднебесья,

пОправ тьму, преемля свет,

В колеснице легковесной,

Во сафирном синем блеске

К нам искусство вниз идет!

В окруженьи сонмов ангел…

– Хватит! – раздалось, перекрывая музыку, откуда-то из-под потолка. На сцену рядом с Тушкиным приземлился яблочный огрызок. – Мульонщиков давай!

– И то верно! – подхватили с другой стороны зала. – Заглушись!

– Бедняковых вынь да положь!

– «Инсекта» нам!

– Тушкин, пошел прочь! Дай спектаклю посмотреть!

Оркестр разошелся кто в лес, кто по дрова, затем музыка и вовсе смолкла. Конферансье растерянно посмотрел по сторонам, а затем нашелся. Он состроил невозмутимую мину и с самодовольной ухмылкой доложил:

– Далее продолжать, само собой, не имеет смысла, ведь публика истосковалась по ним – властителям дум и стихий, душевным врачевателям сиречь нашим знаменитым драматургам и артистам. Встречайте! Представители столичного передвижного театру – господа Ободняцовы!

Зал грянул овацией. Занавес, дергаясь, словно крылья умирающей птицы, со скрипом разошелся в стороны. Дрожащий свет прожектора вспыхнул ярче, осветив нехитрые декорации. Оркестр фальшиво затренькал и в зале воцарилась тишина. С трудом разобрав в нестройной музыке нужный такт, Усатый прошептал:

– Ну, с Богом!

Он решительным шагом проследовал к находящемуся справа от зрителя прилавку, заставленному разнообразными склянками. Свет метнулся за Усатым. Тот взял с прилавка бутылек с розовой этикеткой и улыбаясь, немного дрожащим от волнения голосом, произнес в черную пустоту:

– Вот, матушка зеленщица. Отведать

Вам предлагаю данную микстуру.

Всего лишь девять марок, но корпел

Над этим зельем я ночей двенадцать,

Презревши