Золотой саркофаг - Ференц Мора

– Значит, никаких изменений нет?

– Есть, государь. Луна вышла из своего дома, а Венера встала в противостояние к Юпитеру.

Император вскинул голову.

– Этого я не понимаю. Я ведь не ученый. Выражайся понятней. До сих пор о Венере речи не было.

– Да, государь, но Аполлонию исполнилось восемнадцать лет.

– А Луна?

– Луна его не касается. Все связано с Венерой.

– Ты сказал, что Венера противостоит Юпитеру. Что это значит? Усиливает она его или ослабляет?

После минутного колебания математик ответил:

– Как тебе сказать, государь? Венера может и усиливать и ослаблять… Она только что появилась, и я еще не все ясно вижу.

– Кто же она, эта Венера? На звездах этого не написано?

– Разумеется, написано, государь. На небе написано все, но глаза смертного немного могут прочесть там.

– Значит, кто Венера – нельзя узнать?

– Видишь ли, государь, для восемнадцатилетнего юноши любая женщина – Венера. Могу сказать одно: Венера сейчас в доме Девы, из чего можно заключить, что Венерой Аполлония будет девушка.

– А раньше была у него любовь?

– У кого?

– У Аполлония, конечно! Ты должен знать.

– Откуда, государь? Я исследую будущее, а не прошлое.

Император порывисто встал с места и крикнул в сторону балкона:

– Сюда, Аполлоний!

Математик взглянул на Диоклетиана с изумлением. Император побледнел и, схватившись за голову, пошатываясь, направился к алтарю Юпитера, белевшему в дальнем углу зала. Снял с жертвенника белое полотняное покрывало, покрыл этим покрывалом себе голову, поднял вверх правую руку и несколько минут истово молился. Потом опять накрыл алтарь полотном и уже спокойно позвал:

– Квинтипор!

Но юноша не услышал. Запрокинув голову, он вглядывался в звездное небо. О! Если бы усвоить науку Биона! Или если бы хоть где-нибудь билось сердце, к которому можно было бы приклонить разгоряченную голову!.. Саприция? Странно, но он вовсе не желал, чтобы на лоб ему легла шершавая рука доброй старушки. Отец?.. И он ему не нужен. За годы путешествий Квинтипор отвык от родителей. Правда, когда-то было так приятно засыпать в постели, прижавшись к матери. И сколько было веселья, когда Квинт, чтоб прогнать ломоту в пояснице, ложился ничком на пол и приказывал сынишке поплясать у него на спине. А здесь, в Антиохии, и в отношениях с Бионом появилась какая-то отчужденность. Что с ним творится?.. Благоволение императора?.. Нет, нет, не может быть! Он хорошо знает, что милость государя может в любую минуту иссякнуть. Но почему он так верит теплому взгляду императора и боится холодного лица августы?

В одном из окон напротив погасили свет. Юноша поймал себя на том, что давно не смотрит на небо. Это, конечно, Титанилла! Кому, кроме нее, могло прийти в голову оставить праздничный стол ради звездного неба. Интересно, какую звезду она ищет? Угадать бы, чтобы взгляды их встретились там, в беспредельной выси. Знает ли она, что вот этот золотой солид – Юпитер, а серебряный сестерций – Венера. Тот заходит, а эта восходит. Вдруг юноша чуть не вскрикнул от радости: взгляд Титаниллы устремился на восток.

– Квинтипор!

Он вздрогнул. Но это был голос императора.

– Что прикажешь, божественный повелитель?

– Называй меня просто государем… Ты хочешь спать?

– Нет, государь.

– Все равно, пойди к себе, выспись как следует. Устал, наверное, – потрепал он юношу по щеке. – Где ты расположился?

– Недалеко отсюда, рядом с комнатой Биона.

– Рядом с Бионом? – Лицо императора помрачнело. – Хороший учитель Бион? Как он с тобой обращается?

– Он любит меня больше, чем отец, государь!

– Вот как?.. Ну, хорошо, Квинтипор, ступай. Я позову, когда понадобишься.

Потом вдруг хрипло спросил:

– Как ты называешь своих родителей?

– Обычно по имени: Квинтом и Саприцией. – И, будто оправдываясь, пояснил: – Они меня так научили.

Лицо императора опять прояснилось; он приветливо протянул юноше руку для поцелуя:

– Спокойной ночи, сын мой.

Бион, не подымаясь с места, кивнул ему на прощанье. Квинтипору бросилась в глаза необыкновенная бледность и растерянное выражение Бионова лица.

Император тоже заметил перемену в Бионе. С раздражением, даже с какой-то издевкой он обратился к математику:

– Ты очень хочешь жить, Бирн?

– Не больше, чем любой человек моих лет, божественный государь.

– Ты понял, что умрешь?

– Я никогда не считал себя бессмертным.

– Ты знаешь больше, чем нужно для того, чтоб жить.

– А ты, божественный государь, знаешь меньше, чем нужно, иначе бы ты не стращал меня.

Математик уже вполне овладел собой. Император колебался.

– Ты умеешь хранить тайну, Бион?

– Даже от тебя, государь. Ты знаешь.

– Не напоминай мне об этом! – гневно вскричал император. – Не рассчитываешь ли ты смягчить меня тем, что не изучал моей звезды?!

– Нет, государь. Я уже говорил тебе, что звезды предвещают судьбы одних только смертных. Порфироносцы – не земнородные, а боги, обитающие выше звезд.

Император не мог проникнуть в мысли математика: лицо Биона не выражало ничего, кроме почтительности, а в голосе слышались чуть не насмешливые нотки. Может быть, он понял, что император никогда еще не выглядел таким простым смертным, как в этот час? И уже злоупотребляет тайной, открывшейся ему из-за злосчастной обмолвки? Заставить его навсегда замолчать, немедля, прежде чем этот человек совершит непоправимое? Значит, опять кровь? В такой день пролить кровь человека, о котором Квинтипор только что сказал, что он ему дороже отца?

– Я не сержусь на тебя, Бион, – нерешительно заговорил император. – Но боюсь, что тебе все-таки придется умереть. Ты узнал тайну, которую по воле богов должен знать только я.

Бион смиренно опустил голову.

– Я не доискивался твоей тайны, государь. Значит, богам угодно, чтоб ты открыл ее мне.

Император жадно ухватился за эту мысль: математик возлагал ответственность за его оплошность на богов.

– Значит, ты, как и подобает мудрецу, не ропщешь на волю богов?

– Оплакать тебя, государь, я оплачу, но не в моих силах сдержать руку Атропос, когда она протянет ножницы, чтобы перерезать нить твоей жизни.

– Видишь, ты заговариваешься! Страх все-таки лишил тебя рассудка! – воскликнул потрясенный император.