Ошибка Перикла - Иван Аврамов

— Друг мой, ты щедр, как Крез, — мягко заметил Пасикл.

— Вина! — потребовал Ксантипп. — Вина прекрасной Археанассе и ее подругам! И мне еще вина!

Ксантипп подвинулся, высвобождая место для красавицы-авлетриды. Его одолевало страстное желание тут же прикоснуться губами к этой необыкновенной коже, к темной, мягкой ворсе бровей, поцеловать, наконец, ее смеющиеся глаза. Но зачем торопиться? Кто знает, кому достанется эта аркадянка? Он смотрел, как девушка пьет из маленького кубка вино, как теперь ест крохотную, зажаренную целиком перепелку, как снова делает глоток хиосского, как берет с блюда матово-черную оливку… Когда Археанасса утолила первый голод, Ксантипп, омывая ее текучей голубизной огромных, как у отца, глаз, спросил:

— Ты ведь поешь, Археанасса? Так спой же нам что-нибудь.

— О любви?

— Ты угадала.

По знаку аркадянки Теодетта и Хрисогона поднесли к губам флейты, и голосом Археанассы запел, казалось, сам великий Алкей, чье застенчивое признание Сапфо заставляло сжиматься сердце:

Сапфо фиалкокудрая, чистая,

С улыбкой нежной! Очень мне хочется

Сказать тебе кой-что тихонько,

Только не смею: мне стыд мешает.

Красивый мелодичный голос затих, истаял, и настала такая тишина, что было слышно, как звенит, кружа над ломтем дыни, золотая пчела. И опять заплакали флейты, в их тонкий, как у маленькой девочки, плач вплелось пение Археанассы, чьими устами отвечала мятущемуся поэту сама «десятая муза», ее белая печальная фигура на самом высоком утесе Лесбоса отчетливо виделась Ксантиппу.

На нерешительную «алкееву строфу» тут же откликнулась укоряющая «сапфическая строфа»:[153]

Будь цель прекрасна и высока твоя,

Не будь позорным, что ты сказать хотел, —

Стыдясь, ты глаз не опустил бы,

Прямо сказал бы ты все, что хочешь.

Археанасса впервые посмотрела на Ксантиппа, на всех остальных гостей без улыбки — поэтическое, песенное колдовство еще целиком владело ею. Тонкий золотой звон рассыпала в воздухе нерешительная, как сам Алкей, пчела, так и не осмеливаясь приникнуть к дынному, столь завораживающему ее ломтику. «Или эта авлетрида будет сегодня моей, или…», — горячечно подумал Ксантипп, не удосужившись, впрочем, разобраться, что же воспоследует за его вторым «или». Но вслух, однако, искренне похвалил аркадянку:

— Более медового голоса, сколь живу, я еще не слыхал. Не угодно ли тебе, прекрасная Археанасса, порадовать нас еще своим искусством? Вы согласны со мной, друзья? Впрочем, что их спрашивать — они до сих пор не освободились от твоих чар.

— Хорошо, — согласилась авлетрида. — Но теперь эти чары многократно станут сильнее. Я с подругами спою вам «Гимн Афродите», который написала божественная Сапфо.

У всех шестерых на коленях появились лиры, и после короткой нежной прелюдии к самому, кажется, небу вознеслось не менее нежное, донельзя слаженное хоровое пение:

И до того жалобно прозвучало это «сжалься», что даже вечный обжора Дифант застыл с громадным куском недоеденной зайчатины. Глаза его запечалилсь, словно кто-то отобрал у него лакомство, которое он уже приготовился отправить в рот. На серьезный, переживательный лад настроились и Ахелодор, и молодой командир конницы, мускулистый атлет Гиперид, и Херсий, племянник богатого землевладельца Крития — этот Херсий тоже был болтлив, как сорока, и Ксантипп готов был биться о заклад, что именно ему совсем скоро выложит пряную новость Пасикл.

А песенное серебро взывало:

Когда истончилась, прервалась наконец серебряная нить пения авлетрид, Пасикл воскликнул:

— О, Сапфо! О, земная богиня любви, которой подвластны все ее тайны! Выпьем же, други мои, за любовь!

— Уж не имеешь ли ты в виду любовь женщины к женщине? — язвительно вопросил Дифант, но Пасикл отмахнулся от него, как от назойливой мухи.

Аристократы щедро угощали авлетрид, зорко следя, чтобы их маленькие кубки были полны, шутили, порой весьма рискованно, потому что шутки их касались, как правило, любви телесной, а в воздухе уже сгущался пряный, терпкий запах близкого разврата, который будоражил кровь всем, кто пировал, даже рабы, изредка являясь, чтобы принести очередное блюдо или вытереть лужицу от разлитого вина, косились на авлетрид так, что было ясно — похоть не чужда и им.

Ксантипп ласкал Археанассу, гладя ее волосы, плечи, иногда рука его опускалась непозволительно ниже, задерживаясь там, откуда начинала плавно круглиться молочно-белая грудь, и от одной только мысли, что эта девушка достанется не ему, а другому сотрапезнику, он наливался тихой яростью. Однако это не мешало ему тайком, но весьма пристально следить за Пасиклом. Что ж, верно Ксантипп рассчитал: улучив момент, тот приник губами к уху Херсия, болтливого, как тысяча кумушек вместе. Что ж, это замечательно. Теперь грязная молва загуляет по Афинам — в отместку скупердяю отцу, по чьей милости Ксантипп гол как сокол. Боковым зрением он видел, как, удивленно разинув от неожиданности рот, косится на него живчик Херсий, с каким усилием переваривает новость. Ага, вот и этот сплетник уже пополз к обжоре Дифанту, которому уже даже трудно встать. Прекрасно! Ксантипп прильнул к Археанассе, шепча ей на изящное, маленькое, как раковинка улитки, ушко:

— А правда ли, несравненная аркадянка, что многие авлетриды питают склонность к лесбосской любви? Клянусь Зевсом, я наслышан о тех безумных оргиях, которые они устраивают между собой.

— Ты прав, — ответствовала, смеясь, Археанасса. — Знавала я девиц, которые в своей страсти заходили столь далеко, что даже Сапфо рядом с ними показалась бы невинной малышкой. Они не любят мужскую ласку.

— Почему же?

— Оттого, верно, что познали ее с младых ногтей. И теперь… — Она внезапно замолчала.

— Что — теперь? — нетерпеливо напомнил о себе Ксантипп.