Ошибка Перикла - Иван Аврамов

Война — это всегда плохо. Война влечет за собой целую Илиаду бед. Вызов Спарты, впрочем, не был для Перикла неожиданностью. Он знал, что открытый конфликт, который, скорее всего, перерастет в затяжное военное противостояние, рано или поздно, но произойдет, весь вопрос в том, когда пробьет час испытания. Периклу хотелось, чтобы он не наступал как можно дольше — надо ведь осуществить все то, что он задумал. С некоторых пор Афины стали называть «Элладой Эллад», и это не только льстило самолюбию Перикла, но и уверяло в том, что если не все, но очень многое он делал правильно. Если бы боги даровали Афинам еще лет десять-пятнадцать мира, то неповторимый вкус «аттической соли»,[155]вполне возможно, стал бы своим, родным и для «беотийской свиньи»,[156]и чтущего одну лишь торговую выгоду Коринфа, чьи развращенные нравы давно уж являются притчей во языцех, и мегарян, в чьей крови угодить и нашим, и вашим, и левкадян, локров, фокийцев. Гроздь винограда, которую всесильным богам, чье жилище — Олимп, так напоминает своими очертаниями Эллада, он, Перикл, хочет видеть не растрепанной, а упругой, плотно сбитой, где ягоды-города тесно прижаты друг к другу. «О, Перикл, — однажды с улыбкой сказал ему Софокл, поэт и стратег, кажется, это было тогда, когда они отправились усмирять мятежных самосцев, — а знаешь, как тебя величают в тех полисах, которые особой любви к нам не испытывают? Перикл, брат старший…» «Что ж, в любой семье не обходится без старшего брата, коего, возможно, и не любят, но уважают и побаиваются. Согласись, друг мой Софокл, что Афины заслужили право быть для всей Эллады кем-то вроде старшей сестры», — ответил он тогда Софоклу. «Ты прав, — сказал Софокл. — Но мы, эллины, еще не почувствовали себя одной семьей. Вернее, мы вспоминаем об этом лишь тогда, когда приходится отбиваться от общего врага». «Когда-нибудь это всех нас и погубит…Если, конечно, не сожмемся в один кулак…»

Сейчас Спарта, вольно ли, невольно, пытается вовсе разжать этот так и не сжавшийся воедино кулак, похоже, глаза у нее на затылке, она, как Эпиметей,[157]крепка задним умом и когда-нибудь, глядишь, содрогнется: о боги, что же мы наделали! Спарта никак не поймет: где много петухов, там не рассветает.[158]Думая лишь о собственном престиже, забывает, что Эллада, раздираемая междоусобицами, легко станет добычей варваров.

Так думал Перикл, направляясь в народное собрание, где ему предстояло держать речь, от которой зависело многое. Углубленный в свои мысли, он не замечал встречных сограждан. Небо над Афинами было чистым и спокойным. С той поры, как отсюда изгнали мидийцев, оно не знало, что такое дым пожарищ. Боги милостивы, не узнает и теперь. Лакедемоняне, впрочем, не столь уж прямолинейны. Дабы выглядеть поприличнее в глазах эллинского мира, они поторопились обрядиться в хитон благочестия, вложив в уста своих послов требование очистить город от давней скверны, что сулило им двойной выигрыш — больше еще одним поводом для войны, а самое главное — это серьезный выпад против самого Перикла, ведь по материнской линии он принадлежал к славному и знатному роду Алкмеонидов. Они-то много лет назад и были причастны к святотатству — убийству сторонников Килона, зятя мегарского тирана Феагена. Вознамерился стать тираном Афин и сам Килон, коему дельфийский оракул туманно изрек, что в его руках однажды окажется афинский акрополь, а произойдет это во время величайшего праздника Зевса. Килон акрополем овладел, однако возмущенные афиняне осадили крепость, обрекая мятежников на голодную смерть. Килон, заваривший кашу, сумел вместе с братом спастись бегством. Его же сообщникам, находящимся при последнем издыхании и прячущимся в храме у алтаря богини, стража пообещала жизнь, но, выведенных наружу, тут же, по наущению архонтов, перебила. А первым среди архонтов был далекий предок Перикла — Мегакл, который затем был изгнан из Афин, что, впрочем, не помешало его потомкам впоследствии вернуться в родной город и сделать для него немало полезного — достаточно вспомнить хотя бы того же Клисфена, при котором в городе учредили «совет пятисот», а высшей властью наделили народное собрание. Аристократы ненавидели Клисфена столь же сильно, как теперь — его родича Перикла.

По весьма хитрой задумке лакедемонян, получалось, что, как ни крути ни верти, а во всем виноват первый афинский стратег. Он отец политики «архэ», которая порабощает, душит те греческие полисы, что двумя руками отпихиваются от союза с ним, он же, как сын Агаристы, носит клеймо нечестивца и осквернителя божества. Спартанцы ведали, насколько популярен Перикл в народе. Не секретом для них было и то, что у него много недоброжелателей. И теперь, конечно же, их станет больше. Людям всегда хочется найти козла отпущения, обвинить его во всех грехах и на нем отыграться…

Афиняне, к их чести, не промолчали — ведь молчание говорит о согласии. Они, в свою очередь, обвинили пелопоннесцев сразу в двух преступлениях против божества: в умерщвлении илотов, которых обманом выманили из храма Посейдона на Тенаре (боги, кстати, тогда покарали Спарту ужасным землетрясением), а также в осквернении святилища Афины Меднодомной, у алтаря которой нашел убежище знаменитый царь Павсаний. Он командовал объединенным войском эллинов в битве при Платеях, однако страсть к власти и роскоши (стремление к последней он перенял от недавних врагов) сгубила его — Павсания уличили в тайных сношениях с царем мидян Ксерксом. Желая владычествовать над всей Элладой, он готов был передать ее под руку Мидийца. И это — победитель тех же мидян под Платеями, племянник царя Леонида, намертво запершего узкое, как у амфоры, горлышко Фермопил, опекун малолетнего Леонидова сына Плейстарха! Неужели от доблести и благородства до низости и предательства — всего один шаг? Выходит, так… Но сейчас речь о другом. Презрев древний и неукоснительный обычай, эфоры велели замуровать входы-выходы в храм, а потом и вынести оттуда умирающего от голода и жажды царя. Кеадская пропасть, куда, как обыкновенного преступника, определено было сбросить тело Павсания, его последним прибежищем, однако, не стала. Передумали. Зарыли в землю, и все. А потом, повинуясь дельфийскому оракулу, перенесли прах туда, где именно скончался Павсаний: совсем рядом с храмом Афины, чьи стены и крыша были обшиты медными листами и нестерпимо сверкали на солнце…

В общем, лакедемоняне и афиняне обменялись взаимными обвинениями — рыльце-то и у тех, и у других в пушку, а что толку? Примирением или компромиссом и не пахло. Спартанцы еще несколько раз снаряжали послов в Афины с неизменными требованиями: прекратить осаду Потидеи, признать, что Эгина независима, а самое главное — открыть для мегарян гавани и рынок Аттики. А вчера вновь прибывшие послы Спарты — Рамфий, Мелесипп и Агесандр, будто забыв о прежних требованиях, передали афинянам следующее: «Лакедемоняне желают мира, и мир будет, если вы даруете свободу всем грекам». На деле это означало распустить Афинский морской союз, а самой Аттике перейти в разряд обычной области Эллады. Нервы у Перикла были крепкими, и перед тем, как заснуть, а также по пробуждении, он спокойно обдумал, что скажет согражданам.