В центре Вселенной - Андреас Штайнхёфель

– А потом в бассейн?

– В бассейн – значит, в бассейн. Ну что, пошли?

И мы пошли. Я чувствую себя предателем.

Мои глаза отказываются закрываться. Чем больше я пытаюсь расслабиться, тем больше возрастает во мне напряженность; в голове словно вращаются гигантские лопасти корабельного винта. Что перед закрытыми, что перед открытыми глазами пляшут разноцветные пятна. Осталась всего одна ночь – это чувство похоже на ожидание каникул или Рождества, только я не знаю, чего мне ожидать от предстоящей встречи. Зато знаю точно, что изводить себя догадками бесполезно. Даже если продумать сто самых невероятных вариантов развития событий, все равно в реальности споткнешься на сто первом.

В школе я с ним не заговаривал. С одной стороны, я боялся, что это вызовет новую волну бестактных вопросов со стороны Кэт, а с другой – хоть он и заметил, что я смотрю на него на перемене, но лишь улыбнулся и сам не предпринял никаких попыток пообщаться со мной.

Когда стрелки часов перешагивают за отметку в два часа ночи, а я все еще не могу избавиться от ощущения, что вместо человека моя оболочка принимает очертания хорошо смазанной и готовой в любой момент выстрелить пружины, я встаю. Бесшумно соскользнув босиком по ступеням, уже через минуту я стою перед дверью в спальню Глэсс. Приоткрыв дверь, я пытаюсь что-либо разглядеть в темноте.

– Глэсс?

С другого конца комнаты раздается недовольное мычание.

– Можно войти?

– Что случилось? Дом горит?

– Нет, – я в нерешительности останавливаюсь на пороге. – Я… В общем, у меня завтра свидание с парнем.

– Я за тебя рада, дарлинг.

– Мама! – После того как весь вчерашний вечер я проторчал на кухне с ней и с Михаэлем, эта более чем скромная реакция на мое появление кажется мне несколько несоизмеримой.

Глэсс прокашливается.

– Ты ко мне пришел, чтобы узнать, как себя вести?

– Ну… Что-то в этом роде.

Воцаряется недолгое молчание. Судя по звукам, Глэсс взбивает подушку.

– О’кей, я дам тебе добрый материнский совет. Я даже дам тебе три совета, если после этого ты обещаешь дать мне возможность поспать.

– Cross my heart[5], – торопливо говорю я. Глаза постепенно привыкают к темноте. Я вижу, как Глэсс вскидывает руки – два белых пятна на фоне темной кровати, порхающие, как бледные светлячки.

– Во-первых, ни за что не давай ему понять, что это первое свидание в твоей жизни. Он будет нервничать еще больше тебя, а когда возбужденный мужчина нервничает…

– Глэсс! Сейчас никто не говорит о возбуждении.

– Во-вторых, никогда не спрашивай, любит ли он тебя.

– Это почему?

– Если он ответит «нет», ты будешь проклинать себя за то, что вообще спросил. А если он ответит «да», ты будешь терзаться подозрениями, что он сделал это, только чтобы избежать дальнейших разборок. Что в том, что в другом случае испорченные отношения тебе гарантированы.

– Но он может ответить «да» и совершенно искренне.

– Сколько ему лет?

– Не столько, сколько твоему, – в темноте я не могу разглядеть, отреагировала ли Глэсс как-то на этот в шутку брошенный в ее огород камень. – Восемнадцать или около того.

– Ну да, тогда такая вероятность еще действительно существует.

Я нетерпеливо переминаюсь с ноги на ногу, и под моим весом скрипят половицы.

– А в-третьих?

– Пользуйся дезодорантом.

– Очень смешно, мам!

– Доброй ночи, увидимся за завтраком.

– Вот вредина.

– Я тоже люблю тебя, дарлинг.

Вот она, материнская забота, думаю я, поднимаясь к себе с первого на третий этаж. В итоге сон вообще как рукой сняло. Повинуясь минутному инстинкту, я спрыгиваю с лестницы, ныряю в коридор и стучусь к сестре.

Тишина.

Я еще раз стучусь, прежде чем осторожно приоткрыть дверь. Никого. Сквозь незанавешенные окна комнату заливает лунный свет, матовым блеском отражаясь от паркета и создавая впечатление, что все тонет в каком-то сверхъестественном тумане. Обстановка у Дианы более скромная, чем в приемной заурядного врача: полуразвалившийся платяной шкаф, некогда принадлежавший Стелле, матрас на полу, задернутый однотонным покрывалом, и рядом с ним одинокий невзрачный торшер. На одной-единственной полке ютятся несколько книг и горстка разных мелочей. Вокруг лишь голые белые стены; все, что могло бы свидетельствовать о ее пристрастиях – книги, гербарии, – внизу, в библиотеке. У одного окна стоит шаткий письменный стол, на котором царит почти болезненный порядок: бумаги разложены листок к листку, карандаши и ручки отсортированы по длине, их остро отточенные кончики выстроены в безупречную прямую.

По неписаным, но давно установившимся правилам никто из нас без спроса не входит в комнату другого, во всяком случае, не в его отсутствие. То, что я пренебрегаю этим правилом, я прощаю себе ввиду своего состояния. На самом деле виной всему лишь любопытство, подстрекаемое ее ночными исчезновениями. Именно оно и заставляет меня открыть незапертые ящики ее стола.

– Это делает тебе хорошо?

– Да, Анни… О, да!

– Ты когда-нибудь уже крал деньги из маминого кошелька?

Заглядывал сестренке под юбочку?

Кончал, думая о голых парнях?

В нижнем ящике обнаруживаются письма. Судя по тому, как распухли конверты, они должны быть впечатляющего объема. Конвертов не один и не два – их десятки, подписанные, запечатанные и так никогда и не отправленные, по какой причине – известно лишь ей одной. Я смотрю на них, как будто ожидаю, что моему взгляду откроется их содержимое. Но на каждом из них проступает лишь одно слово:

Мужчина или женщина, девушка или парень? В любом случае я не знал, кому они предназначались, и она никогда не упоминала об этих письмах. Письмах тому, кто заставлял ее по ночам покидать дом, – может быть, той самой худощавой блондинке с автобусной остановки. Если бы Глэсс узнала об этих полночных прогулках, с ней случился бы инфаркт. Как давно ее туда тянет? Сколько ночей она уже провела на улице без сна?

В этот момент как никогда мне становится ясно, насколько же мы отдалились друг от друга. Стоя в комнате своего близнеца, один на один с ее тайнами, сжимая в руках ее письма, я закрываю глаза и вспоминаю Битву у Большого Глаза, когда моя сестра закрывала меня собой, чуть было не поплатившись за это жизнью. Кажется, что это было вечность тому назад. Любовь и лояльность питают друг друга: тогда это казалось мне законом природы. Сегодня между нами едва ли осталась хоть капля что того, что другого. Ни одна из моих отчаянных попыток приблизиться к ней в последние годы не увенчалась успехом. Но, возможно, думаю я теперь, они просто были недостаточно настойчивы, недостаточно сильны. Вчерашний наш разговор на веранде, даже если и закончился скандалом, по крайней мере, положил хоть какое-то начало.