Завещание Шекспира - Кристофер Раш

– Что ты думаешь, Уилл?

– Я думаю, что я сюда еще вернусь.

Отвечая ей, я убрал руку, чувствуя неуместность вежливой беседы с неловко выгнутой рукой, крепко сжимающей во вспотевшей ладони женскую грудь.

Она улыбнулась мне в ответ.

Я продолжал так, как будто мы говорили о погоде:

– Можно я зайду как-нибудь вечером?

Она снова улыбнулась.

– Я буду ждать.

И склонилась над своей работой.

Вот и все.

Энн Хэтэвэй, маслобойщица, девушка с хьюландской фермы, незамужняя дева из шоттерийского прихода, Энн Хэтэвэй, молочница, созревшая, как прекрасный плод, готовый быть сорванным, сетующая на свою девственность, которую она практически предложила мне на месте. Мне хотелось ее прямо там, на каменном полу, чтобы добавить свое молоко к уже пролитому коровьему. Да, впервые в своей короткой, ограниченной жизни Уилл был безудержно и безнадежно влюблен. Я не мог перенести мысли о внезапном предмете моего обожания – мертвом, в саване (такая судьба ждала старых дев), и все из-за того, что у нее нет любимого. Это было слишком, душа моя была потрясена так глубоко, что в ту же ночь я виновато провозгласил свою тайну вслух звездам. Я любил ее, я ее хотел: хотел быть с ней, в ней, на ней, под ней, и я поклялся Богу, что я на ней женюсь.

Женюсь, и так тому и быть.

Так что в Шоттери меня привела не Дева Мария, а дева Энн, если, конечно, она действительно была девой. Я хотел быть не с дочкой мусорщика, а с дочкой Ричарда Хэтэвэя. К тому времени, как я добился своего, Кампиона, Коттэма и Дебдейла уже казнили. Я был человеком земным, а не духовным, и плоть моя нужна была мне для любви, а не для того, чтобы ее кромсали на эшафоте. Мне жаль было мучеников, но еще жальче мне было Энн, которой грозил саван девственницы. Я вверил свою судьбу не Кампиону, а Купидону. 

Но усыпанный тисом саван вскоре потребовался не Энн, а ее отцу. Мой отец сказал, что Ричард Хэтэвэй уже год как болел и что во время их последней беседы говорил о приближающейся смерти вполне спокойно. В тот день меня отправили в кладовку навстречу моей супружеской судьбе, которую решило прикосновение к груди Энн и тоска, которая сквозила в ее словах.

Я часто потом задавался вопросом, о чем еще в тот день сговорились наши отцы. Было ли упомянуто завещание Хэтэвэя, которое, как оказалось, он составил в сентябре предыдущего года? Без сомнения, они обсуждали судьбу незамужней Энн и то, куда ее пристроить, когда ее отец протянет ноги. Наверняка я был лишь пешкой в их игре. Ну если не пешкой, то королем, нетерпеливо ожидающим момента, чтобы услужить своей королеве. И ему поставят сначала шах, а затем мат, оглядят и охомутают.

Потом я часто об этом думал, и эта мысль причиняла мне боль. Должник отца Ричард Хэтэвэй упросил потворствующего ему старого друга оказать ему одну последнюю услугу до того, как он покинет земную сцену – чтобы уже никогда на нее не вернуться – да, старина, никогда не вернуться! Он выжал слезу из расчувствовавшегося под винными парами стрэтфордского пьянчужки Джона. К невозвращенным сорока фунтам – до них ли человеку, стоящему на пороге того света? – прибавь еще своего неженатого старшего сына, которому всего-то восемнадцать лет, он ведь юнец что надо! – отличная пара для бойкой и сметливой Энн, которая, может, когда-нибудь и превратится в строптивую мегеру, но не такая уж это и беда, да? Твой Уилл – такой мечтатель, ему нужна здравомыслящая девушка, которая сделает так, что его ноги накрепко увязнут в навозе, а глаза не будут заглядываться на звезды. Ведь у нашей Энн столько достоинств. Давай же еще по одной, старик! Она девка хоть куда, вот только с женихами – никак, хотя уж давно пора, ведь ей же во как надо, как и всем нам, только взгляни на нее, ведь по глазам же видно, мужика ей надо, и все тут. Конечно, она ему даст, чего он хочет, но ей от него тоже кой-чего будет нужно, и, как говорится у нас в семье, если Энн что-то нужно, она этого добьется. Что скажешь, земляк? Джон, ты ж мне как брат. Давай же придумаем, как обтяпать это дело.

Так созрел их замысел.

Отец был податлив на уговоры. Он не жалел для Джона денег, не пожалел и своего отпрыска. Все ради хорошего друга. Не то чтобы Энн была таким уж невыгодным приобретением для семьи жениха, хотя старый Хэтэвэй не оставил ей особенно большого приданого, за исключением обычных десяти марок, которые выплачивают в день свадьбы. А, и еще кое-что – хотите верьте, хотите нет: овцу! Соседи шутили: «В случае, если невеста не угодит!» – и наверняка покатывались со смеху за кружкой пива.

Несносные старые дураки!

И больше ничего? Был, конечно, дом в Хьюландсе, но старшему брату Энн, Бартоломью, поручили позаботиться о доме и о своей мачехе, вдове Хэтэвэя. Так что старик Хэтэвэй не делал нам, Шекспирам, никаких особых одолжений. И с чего бы это? Ведь Джону Шекспиру никогда особо не везло. Ему ничто и никогда не падало с неба, и в жизни он больше терял, чем находил. К тому же Хэтэвэй были приличной семьей и, с точки зрения Шекспиров, могли в будущем поддержать их хилые активы. Казалось, что игра стоит свеч, особенно когда горькую пилюлю обильно запили пивом. Хэтэвэй явно считали Шекспиров солидными людьми, несмотря на финансовые неудачи, а меня – приятным парнишкой, который вот-вот унаследует лавку в Стрэтфорде и дело, которое еще можно сделать прибыльным, если за него возьмется сведущая женщина и ее молодой муж, у которого впереди долгая жизнь, чтобы содержать их перезревшую дочь, которой больше нельзя откладывать с замужеством. Ну а еще была кое-какая общность в религии. Но на этот счет я не буду распространяться особенно громко. Я и так уже разболтался. Ведь и у кувшина с пивом могут быть уши, так ведь, Фрэнсис?

Сонное молчание в ответ – кит продолжал безмятежно дрейфовать в океане времени.

А что касается разницы в возрасте, семейная дружба заполнит и восполнит эту брешь. Да и кто будет считать, когда они окажутся в постели? Уж наверняка не Энн. Когда гаснет свет, забывается любая арифметика, даже дата последних месячных, как, на свою беду, выяснили для себя многие растяпы. И если то же случится с Уиллом и Энн, то так тому и быть – не они первые, не они последние, так было испокон веков. Все ясно, как белый свет. И так далее и тому подобное. Все именно так и произошло.

По такому сценарию и под ту же музыку, но с большими ухищрениями и с меньшим юмором. Я в такой-то час пошлю к нему я дочь. Мы с вами станем за ковром. Заметьте их свиданье, и если он не от любви безумен, так пусть вперед не буду я придворным, а конюхом, крестьянином простым. Крестьянином в Хьюландсе и конюхом в Шоттери. И с шоттерийской маслобойки парень пошел прямиком на закланье.

Подучили ли они ее? Была ли она Офелией? Или они просто сплели интригу и предоставили времени, судьбе и природным инстинктам закончить начатое? Я никогда ее не спрашивал, хотя меня это терзало. Если честно, головокружительной весной и пьянящим летом 82-го года у меня были другие заботы. Мне нечего было волноваться. Я был молод и души в ней не чаял. У меня были лишь мучительно-сладкие желания. Когда в тот судьбоносный день я возвращался с отцом из Хьюландса, я знал лишь одно: что женщина по имени Энн Хэтэвэй взяла меня, как палач, двойным захватом – за сердце и гениталии, и я уже не мог, да и не хотел вырваться. Я изнемогал от желания сыграть в эту игру. Я сгорал в огне. Стихи бурлили у меня в крови.