Горький запах осени - Вера Адлова

она старательно лепила своими руками с ожесточенной жертвенностью прижимистой, рано овдовевшей женщины.

В тридцатые годы в Праге обосновалась знаменита голландская торгующая фирма, производящая радиоприемники. Она, без сомнения, пользовалась международной известностью и правом капиталовложения. А такая фирма, естественно, должна располагаться в собственном доме. Для этой цели был выбран трехэтажный барочный дом, который назывался «У Синиц» и стоял на площади, славившейся литературными традициями и благодатным парком. Разумеется, дом был покрыт двускатной черепичной крышей, украшен причудливыми слуховыми окошками, но в те времена к барокко отнюдь не относились с таким почтением, как нынче. Соседствовал он с подобным же разлапистым городским домом «У Орлов», где была пивоварня. Эти дома вместе пережили времена славы, вместе и времена упадка, уступая дорогу прогрессу и современной архитектуре.

Дом «У Синиц» известен был как заезжий двор. Арочным проездом, рассчитанным на могучий размер ломовой телеги, можно было войти в просторный двор, откуда доносился гвалт всевозможного мастерового люда, обосновавшегося в бывших конюшнях. Над двором с неповоротливой солидностью тянулись галереи, где любящие красоту обитательницы выращивали буйные фуксии. Одной стороной дом глядел на площадь, где происходили престольные праздники и прочие глупости, другой — глядел на тихую улочку. В конце ее прельстительно блестела гладь Влтавы. В заднем крыле старого дома была кузница. Трудно сказать, помнила ли ее Надя на самом деле или только читала о ней, но своим детям она рассказывала об этой кузне, где был горн и где несколько подмастерьев в кожаных фартуках прибивали подковы на шипящие и смердящие копыта терпеливых лошадей, развозивших по городу всевозможные товары.

С этой идиллией, достойной Ф. Л. Века, было покончено в тридцатые годы. Как только дом откупила всемирно известная фирма, он прекратил свое существование, и на его месте вскорости выросло современное зеленоватое здание с сотнями окон, глядящими в парк и на улицу, в конце которой глаз упирается в реку.

Именно в это здание и вошла в половине восьмого утра Надежда, вооруженная пригласительной открыткой и полная неуемного смятения. Привратник объяснил ей, где найти отдел кадров и как именуется заведующий оного. Когда девушка направилась к белой мраморной лестнице, он достойным кивком указал ей на лифт. У четырех просторных кабин стоял единственный мальчик в форме столь неприлично американской, что выглядел опереточным тенором, и посему искушенный в жизни и искусстве посетитель вправе был ожидать, что вместо извечного вопроса «на какой этаж изволите-с?» он разразится игривой арией. Но арии он не спел. Бросив на девушку оценивающий взгляд порочного мальчика, преувеличенно вежливо спросил, куда барышня изволит ехать. Поскольку Надя ответила не сразу, ошеломленная всей этой новой обстановкой, раздевающим взглядом этого чудика, да еще подавленная волнением, паренек повторил свой вопрос — по-немецки, на который Надежда ответила ему также по-немецки, сделав это чисто машинально. Именно благодаря этой машинальности она и достигла цели, не обеспокоенная остротами или назойливостью лифтбоя.

Отделом кадров заведовал немолодой мужчина. Конечно, надо учесть, что Надежда всех мужчин под тридцать считала старыми, за тридцать — уже дедушками. Этому «старику» было около сорока. Он страдал астмой и излишней любезностью. Оба недуга причиняли ему немало неприятностей. Надежда протянула господину свой аттестат, который тот пробежал глазами и заметил, что хорошие школьные отметки еще ничего не значат, главное — желание, усердие и практика. На это ей нечего было возразить. Сверх того она приняла к сведению, что ей надлежит подождать до девяти, когда приходит глава фирмы, доктор Генрих Клефельд, которому барышню Томашкову представят. Заведующий заметил Надин явный испуг и счел своей обязанностью ее успокоить. Затем ей указали на креслице в коридоре и предложили рекламные материалы фирмы «Вельтфунк». В течение всего часа ожидания она раздумывала над тем, как это фирма берет на себя смелость производить такие невоенные товары, как радиоприемники. А впрочем, кто знает, что она производит.

Ровно в девять тщательно одетая барышня предложила ей пройти к господину, имя которого она так и не разобрала. Они вернулись в отдел кадров. Страдающий одышкой заведующий выглядел еще взволнованнее, чем Надежда, и девушку даже трогало, как он старался приободрить ее.

Было очевидно, что на последнем этаже обитают боги. Вход преграждала стеклянная стена, уставленная цветочными вазонами с жирными кактусами. Отворил им мужчина в форме. Этот был действительно старый, и его опереточная форма выглядела на нем просто издевательски. Он не спрашивал, что им угодно, — он это знал. Кивком указал на высокую дверь темного дуба. Они постучали. Резкий голос предложил им войти. Надежду ослепил солнечный свет. Развесистые сочно-зеленые кроны старых деревьев почти достигали окон. Нимб вокруг головы иезуитского святого, к которому Надя с детства возводила взор отнюдь не из глубин смирения, а из глубины своего двора, казался совсем рядом.

Комната была устлана темно-зеленым ковром. Мебель архитектор предложил явно с учетом того, что в этих комнатах поселятся боги. На фасадной стене между окон висел портрет мужчины с обвисшими усиками, челкой и коварно косящими глазами. Под ним в хрустальной вазе пять красных роз. Таких, что и в июле дороги. Грудастая, однако вовсе не безобразная женщина с высоким пучком волос, по которому в то время безошибочно угадывалась немка, объявила, что пан доктор говорит по телефону. Далее на посетителей она уже не обращала внимания. Когда же красный свет над дверью святилища сменился зеленым, она взяла блокнот и карандаши и вошла. Минут через пятнадцать вышла и кивком пригласила их войти.

Глава фирмы, доктор Генрих Клефельд, восседал за письменным столом невообразимого размера, с ярко блестящей, совершенно пустой крышкой. Телефоны, цветы, неизменная шкатулка с сигаретами и иные приметы директорских атрибутов были продуманно размещены на низких подсобных столиках. В открытые выдвижные двери просматривался зал для публичных заседаний.

Доктор Клефельд не счел нужным ответить на приветствие. Он смотрел безучастным взглядом на астматика-заведующего, который докладывал о поступлении нового работника, пока что на испытательный срок. Он старался изъясняться на чисто пражском немецком наречии, и, когда упомянул о Надежде, чтобы представить ее, она опустила глаза. Иренке она потом рассказывала, как у нее закружилась голова, как от испуга она едва не брякнулась в обморок, потому что за этим неохватным столом сидел красавчик в черной эсэсовской форме. Он смотрел на девушку холодными глазами и задавал вопросы, словно хлыстом стегал. Надежда отвечала по-чешски. Лишь когда заведующий испуганным шепотом предупредил ее, что здесь говорят по-немецки, она перешла на этот язык, если и не очень охотно, зато совершенно свободно, так что доктор Клефельд милостиво кивнул в знак того, что она принята.

После одиннадцати Надежда