Аустерия - Юлиан Стрыйковский

— Послушай, что я тебе скажу. — Длинноносая заговорила нараспев, словно над страницей Талмуда. — Муж, который идет сам, знает, что делает, он настоящий муж, а муж, которого надо вести, не знает, что делает…

— Ну! Ну! Говори! — Жена цадика покосилась на кормилицу. — Всегда норовишь сказать гадость. Что еще придумала?

— Ничего! Ничего! Я вижу, что ребенок слабенький, у него нет сил сосать. — Длинноносая хотела погладить младенца.

Мамка повернулась задом и оттолкнула ее локтем.

— Надо сменить мамку. Наверно, у нее плохое молоко. — Длинноносая скрестила руки на плоской груди.

— Материнское молоко — здоровье на всю жизнь, — вздохнула большеголовая коротышка. — Когда Бог даст мне ребеночка, я сама буду его кормить.

— Зачем? Если кто-то может себе позволить! — отозвалась жена рыжего. — Я бы тоже взяла мамку. Поди выкорми шестерых! Кровь вместо молока начинает идти.

— Надо делать компрессы из простокваши, — сказала мать девочек-близняшек.

— Она все знает, — погрозила пальцем длинноносая. — На все у нее есть способ.

— Глядите! Глядите! — закричала большеголовая коротышка и обратила к небу лицо, круглое, как медная монета.

Из тучи вырывались снопы искр, вылетали огненные птицы. Женщины задрали головы.

— Такое несчастье, — вздохнула мать светленького толстячка.

— Небо горит, — шепнула тоненькая женщина в светлом платье с большим бантом на груди.

— И все ближе и ближе, — добавила мать девочек-близняшек.

— Вода и огонь — хуже ничего нет. — Тоненькая женщина укачивала ребенка, прижимала к груди, чтоб он снова не проснулся с плачем.

— А я вам говорю, нечего бояться. — Длинноносая посмотрела на жену цадика.

— Твои бы слова да Всевышнему в уши, — усмехнулась черная мать светленького толстячка.

Жена цадика повернулась к мамке.

— Иди туда, — она показала на освещенный заревом сад, — там хороший воздух. У ребенка будет лучше аппетит.

— Моим крошкам тоже не мешает подышать хорошим воздухом. — Горбунья слегка подтолкнула мальчиков, а затем и девочек в сторону сада. — Идите, идите, только не ешьте зеленых яблок.

— И вы идите, цветики мои. — Мать девочек-близняшек погладила обеих по голове. — Идите, брильянты мои!

— Она все понимает, каждое слово. — Жена цадика подмигнула, покосившись на мамку. — А далеко не все, о чем мы между собой говорим, ей надо знать. Хуже нет, когда гой понимает по-еврейски.

— Ну конечно, — поморщилась длинноносая, — но нужда заставит, и висельника с веревки срежешь. Правда? — обратилась она к жене рыжего. — А ты почему не отправляешь своих детей в сад?

— Зачем? Им для аппетита не нужен воздух. Им нужно что-то, чтоб заморить червячка, — ответила жена рыжего.

— Да, верно, — согласилась мать девочек-близняшек. — Надо подумать, чем накормить мужа. И детей тоже.

— «Нет муки — нет Торы», — усмехнулась жена цадика.

— Сказать легко, — засомневалась жена рыжего, — а на что покупать?

— Да уж как-нибудь, — сказала горбунья.

— Раз так, — взмахнула рукой мать девочек-близняшек, — идемте уже! Крестьяне наверняка не спят и вот-вот пойдут с коровами в поле, а вернутся только вечером.

— Да! Да! — кивала горбунья. — Идемте уже.

— Пошли! — призывала жена рыжего.

— Не все вместе! — распорядилась жена цадика. — Одни пойдут в одну деревню, другие в другую. Иначе на всех может не хватить.

— Хватит!

Высокая в бархатном платье, затканном золотыми звездочками, и кружевной шали все время стояла в стороне. Теперь, кутаясь в шаль, она повернулась к жене цадика и повторила:

— Хватит.

Ребенок проснулся и тихо заплакал.

Высокая в бархатном платье пару раз качнула его на руках, нагнулась и прижалась к нему щекой.

Длинноносая попыталась его погладить.

— Не плачь, ягненочек! — сказала она.

Высокая отошла еще дальше и принялась напевать:

Спи, мой сыночек, усни,

А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а,

Я тебе песню спою,

А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а,

Вырастешь, будешь евреем,

А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а,

Миндалем-изюмом будешь торговать,

А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а,

Лавку с молоком-медом будешь держать,

А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а,

Вырастешь, будешь богатым,

А-а-а-а-а-а-а-а-а,

Папе с мамой не принесешь стыда,

А-а-а-а-а-а-а-а-а.

— Чтоб ты мне только был здоров, — добавила она, перестав петь.

— Вот-вот, — подхватила мать девочек-близняшек. — Здоровье — самое главное.

— Взять, к примеру, моего мужа, — вмешалась горбунья. — Желудок у него слабый, как у ребенка. Приходится пить натощак ромашку.

— Зачем ромашку? — спросила мать девочек-близняшек.

— А что? — спросила горбунья.

— Идем мы или не идем? — крикнула жена рыжего.

— Идите, идите! — сказала горбунья. — Я потом приду.

— Потом? Что значит потом? — Жена рыжего пожала плечами. — Потом! Потом! — закричала во весь голос.

Жена цадика подняла голову.

— Тссс! — шикнула на жену рыжего.

Женщины тоже подняли головы и повернулись лицом к шляху.

— Слышите? — спросила жена цадика.

— Тссс! — шепнула горбунья. — Кто-то бежит и кричит.

— Какая-то девушка, — шепнула длинноносая, — какая-то молодая девушка.

Голос приближался со стороны Общедоступной больницы.

— Спасите!

Во дворе воцарилась тишина.

Никто не сдвинулся с места.

— Спасите! Горю! — Голос слышался все отчетливее.

— Пошли! — Длинноносая подталкивала женщин к дому. Высокую в бархатном платье, затканном золотыми звездочками, и кружевной шали она взяла под руку. — Нечего стоять посреди двора. За ней кто-то гонится. К стене! К стене!

— Спасите! Горю! Спа-си-те го-рю! — И потом, тише: — Спасите!

Старый Таг вышел на шлях.

— Песя! Песя!

Это был голос сапожника Гершона.

— Гершон? — крикнул старый Таг.

Два столба пыли, один за другим, неслись по дороге. Светились, как два призрака, от красного зарева и лунного света.

Луна перекатилась на другую сторону, уменьшилась, но свет от нее был еще яркий.

Дым над городом опадал, открывая, кусок за куском, чистое небо. На востоке серело. Между небом и землей протянулась расщелина.