Веснушка - Сесилия Ахерн

Я смотрю на конверты. Все письма написаны от руки. Я решила, нет смысла отсылать на озеро Комо письмо, написанное красивым почерком, и печатать его же для Колумбийского университета. Откуда мне знать, какое из них прочитает Амаль. Я убила немало времени, чтобы написать эти письма, а теперь он говорит мне все бросить.

– Значит, я трачу время зря? – говорю я. Отрываю их от груди, разглядываю, затем вдруг замечаю, что он легко может прочитать, кому они адресованы.

– Амаль Аламуддин Клуни, – читает он.

Смутившись, я снова прижимаю их к груди.

– Которая замужем за Джорджем Клуни? – спрашивает он.

– Это он замужем за ней.

– Ты ее знаешь? – спрашивает он.

– Нет.

Тишина. Мы продвигаемся вперед. Перед нами остается шесть человек.

– Но хотелось бы, – говорю я.

Он кивает.

– Про Опру забудь, ладно, – говорит он, – ты должна их… знать лично.

– Я хочу ее знать. Об этом я и прошу ее в письме, – говорю я. – Глупо, да? – спрашиваю.

Он молчит, наверное, не знает, что ответить.

А если не знаешь, что ответить, значит, это действительно глупо.

– Нет, нет, я не это имел в виду, просто…

– Что?

– Просто это…

– Глупо, – говорю я.

– Какая разница, что я думаю, тем более я не знаю, что ты написала.

– Я рассказала ей про теорию пяти человек, – говорю я. – Я написала, что прошу ее быть в моей пятерке. – Я отворачиваюсь, готовая провалиться сквозь землю.

Четыре человека передо мной. Женщина отходит от окошка. Теперь только трое.

– Кому ты еще написала? – спрашивает он.

Меня охватывает паника. Так близко к окошку. Мне хочется рассказать ему все, чтобы наконец решить, отправлять эти письма или нет. Я перебираю свою стопку конвертов.

– Кэти Тейлор, Рут Бразил… – Он удивленно поднимает брови, я умолкаю.

– Кэти Тейлор, это боксер? – спрашивает он.

– Ага.

– Рут Бразил, политик?

– Да. Министр юстиции и равноправия. Она моя любимая. И единственная, кого я действительно знаю, если честно.

– А последнее письмо?

– Какое письмо?

– Ты сказала, что написала четверым, – говорит он.

Он протягивает руку и вытаскивает самый дальний от него конверт, ближе всех к моей груди.

Сердце бешено бьется, и я держусь за этот конверт изо всех сил. Я роняю все остальные письма, и не успевают они рассыпаться по полу, как я выхватываю последний конверт из его рук и иступленно рву его на мелкие кусочки. Бешено. Как безумная. Вся очередь смотрит на меня. И сотрудницы тоже, они теперь обе свободны и уставились на нас во все глаза.

– Следующий, – говорит одна из них.

Тристан нагибается, чтобы подобрать конверты, которые я уронила, а я все еще сжимаю тот, порванный, в руках. Сую оборванные кусочки в карман, сгорая от стыда, что сорвалась.

Тристан протягивает мне письма.

– Мне кажется, – говорит он нежно, – его-то тебе как раз и надо было отправить.

Я подхожу к свободному окну, руки дрожат, и прошу марки; он подходит к соседнему окну. Его посылки занимают больше времени, чем мои. У него международное отправление, нужно все взвесить и оформить как заказные, с уведомлением и другими особенностями, заполнить разные формы. Дрожа после такого срыва, я плачу за марки, а когда сотрудница предлагает забрать мои письма и положить их в почтовой мешок в глубине комнаты, я отказываюсь и ухожу. Я слышу, как меня зовет Тристан, но я тороплюсь, чтобы он не успел меня нагнать.

Я помню, что было сказано в разорванном письме, слово в слово. Помню, потому что переписывала его раз двадцать в своем блокноте, пока не добилась совершенства, хотя это невозможно. После того как Лора Мерфи и ее напарник ушли, я просидела до четырех утра, перечитывала его, снова и снова, а потом, когда уже не могла добавить больше ни единого слова, что-то менять или вычеркивать, я стала переписывать его, снова и снова, аккуратнее и аккуратнее, курсивом. Будто идеальный завиток на б или изящный изгиб на с повлияют на настроение адресата.

Хотя я пишу его уже много лет – в своих мыслях.

Это письмо адресовано Карменсите Касанове. Моей матери.

Я переехала в Дублин, чтобы встретиться с мамой. Бросила всех, кого любила – свою пятерку, – чтобы познакомиться с одним человеком. Я и не думала, что мне понадобится столько времени, чтобы представиться ей, но, оглядываясь назад, я, безусловно, знала, что процесс будет долгим, иначе зачем бы я стала учиться на парковочного инспектора и искать работу в поселке, где она живет. Я хотела погрузиться в ее жизнь, привыкнуть. Ни разу меня не посещала мысль, что можно прийти, постучать в ее дверь или хлопнуть ее по плечу и сказать: «Приветик, Карменсита, это я, твоя дочь, которую ты бросила много лет назад». Но я точно не предполагала, что так долго не смогу заговорить с ней, наоборот, мне хотелось бы потратить все это время на то, чтобы мы общались и узнали друг друга. Поездка домой, на Валентию, показала мне, что, судя по словам одного, который у меня остался, и четверых, которых я потеряла или бросила, все они думали, что я справлюсь быстрее. Ты виделась с ней, ты говорила с ней, ты сделала то, ради чего уехала? Никто не упоминает ее имени. Никто не говорит напрямую.

Ты уже познакомилась со своей матерью, Аллегра?

Один раз я уже пыталась найти Карменситу, когда закончила школу. Пока остальные ездили в Хорватию на музыкальный фестиваль летом, перед тем как мы получили результаты экзаменов, я купила билеты в Барселону. Мэрион собиралась лететь со мной. Папа ничего не знал о Карменсите и не получал от нее весточек с того дня, как она вручила ему меня. Он (да и я тоже) знал только ее имя – Карменсита Касанова из Каталонии. Но я-то знаю, что произошло двадцать четыре года назад. Она испугалась, когда узнала, что беременна, в двадцать один год. Я не виню ее. Ребенок, зачатый от преподавателя музыки – вы только задумайтесь – в пьяном угаре, в минуту уязвимости, возможно, даже отчаяния. За это я ее тоже не виню. Мне самой-то нечем похвастать в этом смысле. Она ушла из университета в последнем семестре, а затем вернулась, после того как родила меня, и продолжила учебу как ни в чем не бывало. Папа помог ей. Она хотела сбежать, уехать из Дублина, чтобы никто из знакомых не видел ее округлившийся живот, и поэтому последние три месяца беременности она провела в гостинице тети Полин в Кинсейле. Но Карменсита провела там только два месяца, потому что я родилась на месяц раньше срока.

Замороченная, говорила тетя Полин про маму, когда я расспрашивала ее. Ее английский был далек от совершенства, добавляла тетя, когда, повзрослев, я выпытывала у нее информацию. Неуравновешенная, говорила она иногда, если была в настроении откровенничать. Не думаю, что на мое любопытство влиял возраст, просто иногда мне было интересно, а иногда нет, в зависимости от того, что происходило в тот день в моей жизни. Иногда мне безумно хотелось узнать, кем она была, кто она сейчас, где она теперь, а иногда мне было совершенно безразлично. Мне казалось, что рассказы тети Полин о том времени, когда мама жила у нее, что-то подскажут мне, откроют мне ее характер. И я увижу, что мы с ней похожи. Не знаю. Сложно это объяснить. В основном мне было просто любопытно. «Женщины такие любопытные», – говорят все мужчины, каких я знаю.