Восемь гор - Паоло Коньетти

– Пора на дойку. Ты тоже спустишься?

– Наверное, еще немного посижу.

– Правильно. Кому охота возвращаться вниз?

Он пошел тем же ущельем, которым пришел, и исчез среди скал. Спустя несколько минут я увидел его метров на сто ниже. Внизу, чуть севернее, тянулась белая полоска: Бруно пересек сыпуху, чтобы дойти до снега. Добравшись, попробовал его ногой – насколько он рыхлый. Потом взглянул вверх, на меня, и помахал рукой, я в ответ тоже сделал широкий взмах, чтобы было видно издалека. Видимо, снег был покрыт настом, потому что Бруно прыгнул на него и сразу набрал скорость: он ехал вниз, широко расставив ноги, скользя в резиновых сапогах, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие; мгновение – и его поглотил туман.

Анита родилась осенью, как и все горцы.

Меня в тот год не было, в Непале я столкнулся с неправительственными организациями и начал с некоторыми из них сотрудничать. Я снимал документальные фильмы в деревнях, где строили школы и больницы, осуществляли проекты, поддерживавшие сельское хозяйство и дававшие работу женщинам, иногда организовывали лагеря для беженцев из Тибета. Не всё, что я видел, мне нравилось. В Катманду всем заправляли политики, занятые собственной карьерой. Зато в горах мне встречались самые разные люди – от старых хиппи до студентов, работавших на международные организации, от врачей-волонтеров до альпинистов, которые в перерыве между экспедициями трудились каменщиками. Здесь тоже присутствовали амбиции и борьба за власть, но вместе с тем было много идеализма. А мне среди идеалистов было легко и покойно.

В июне я находился в Мустанге – граничащем с Тибетом засушливом плоскогорье, где в рыжих скалах прятались белые домики, когда мама написала, что только что приехала в Грану и обнаружила, что Лара на пятом месяце. Мама сразу вспомнила о профессиональном долге. Все лето она посылала мне отчеты, больше похожие на медицинские бюллетени: в июне Лара на пастбище подвернула ногу и потом долго хромала, в июле Лара, у которой была очень светлая кожа, убирала на солнце сено и у нее подскочила температура, в августе, когда у Лары уже отекали ноги и болела спина, она продолжала дважды в неделю возить на мулице сыр в деревню. Мама велела ей больше отдыхать. Лара ее не слушала. Когда Бруно предложил нанять работника, она возмутилась и заявила, что все коровы тоже ходят брюхатые, и ничего, более того, видя, насколько невозмутимы коровы, Лара тоже успокаивалась.

Я находился в Катманду, был самый разгар сезона дождей. Каждый день на город обрушивалась гроза. Тогда сумасшедшее движение мотоциклов и велосипедов останавливалось, стаи бродячих собак забивались под навесы, улицы превращались в потоки грязи и мусора, а я прятался где-нибудь, где был телефон, и, сидя перед доисторическим компьютером, читал новости. Мама меня удивляла. Я не знал, кто меня больше восхищал: Лара, вынашивавшая первенца на альпийском выгоне, или семидесятилетняя женщина, которая пешком забиралась в гору, чтобы ее навестить, и раз в месяц ездила с ней в больницу. В августе сделали очередное УЗИ и точно установили, что у них будет девочка. Лара по-прежнему ходила на пастбище, хотя с таким животом она могла только шагать перед стадом или следить за ним, сидя под деревом.

В последнее воскресенье сентября, вычищенные, с блестящей шерстью, в узорчатых ошейниках с парадными колокольчиками коровы спустились в долину, пройдя торжественным парадом в честь закрытия сезона. Бруно отвел их в хлев, который он снял на зиму, теперь оставалось только ждать. Видимо, он как горец в свое время что-то прикидывал, потому что Лара вскоре родила, словно и это было сезонной работой.

Я помню, где находился, когда получил известие от мамы: в нижней Долпе, на берегу озера, удивительно похожего на альпийское, окруженного еловыми лесами и буддийскими храмами. Со мной была девушка, с которой я познакомился в Катманду. Она работала в сиротском доме, но в эти дни мы решили взять короткий отпуск и поехать в горы вдвоем. В приюте, на высоте 3500 метров, где не было печки и стены сделаны из выкрашенных в голубое реек, мы соединили два спальника, залезли в них и тесно прижались друг к другу: она спала, а я смотрел в окно на звездное небо и верхушки деревьев. Потом взошла луна. Я долго не мог уснуть и все думал о своем друге Бруно, который стал отцом.

Вернувшись в 2010 году в Италию, я обнаружил, что страна охвачена непонятным экономическим кризисом. В Милане это было сразу заметно по опустевшему аэропорту: четыре самолета на несколько километров посадочных полос, блестящие витрины дорогих бутиков, куда никто не заходил. Из поезда, который вез меня в город и в котором из-за кондиционера июльским вечером воздух был ледяным, я видел повсюду стройплощадки, заборы, замершие строительные краны, вдалеке – небоскребы причудливой формы. Я не мог взять в толк, почему во всех газетах твердят, что денег больше нет, а в Милане (как и в Турине) идет бурное строительство, как в золотое время. Визиты к старым друзьям напоминали посещение родственников в больнице: продюсерские компании, рекламные фирмы и телеканалы, с которыми я сотрудничал, разорялись и закрывались, многие мои приятели сидели на диване и ничего не делали. Им было около сорока, а приходилось хвататься за любую работу или брать деньги у родителей-пенсионеров. “Оглянись, – сказал мне один из них, – видишь, везде растут дома? Кто нас обкрадывает?” Повсюду я сталкивался с разочарованием и злостью, с болью обманутого поколения. Душу грела мысль, что в кармане у меня лежит обратный билет.

Через несколько дней я на автобусе поехал в горы, потом на въезде в долину пересел в другой автобус и вышел у бара, куда мы с мамой ходили звонить. Наша красная телефонная кабина давно исчезла. Как и в те дни, дальше я отправился пешком. Старая тропа пересекала повороты асфальтированной дороги и сразу же терялась среди листвы и зарослей ежевики, так что я не столько держался тропы, сколько шел по памяти через лес. Выйдя из него, я обнаружил, что рядом с развалинами башни торчит ретранслятор сотовой связи, а внизу реку перекрывает цементная дамба. Образовавшийся водоем после оттепели заполнен грязью: экскаватор вычерпывал ее и выгружал на берегу, его гусеницы и илистый песок уничтожали поля, на которых Бруно играл в детстве.

Потом, как обычно, я прошел Грану и почувствовал, что вся городская отрава осталась у меня за спиной. С похожим чувством в Аннапурне я входил в священную долину: только здесь не было религиозных запретов, все оставалось неизменным, потому что об этом месте забыли. Я нашел полянку, которую мы с Бруно в детстве называли “лесопилкой”: здесь до сих пор были рельсы и вагонетка – их много лет назад использовали, когда пилили доски. Неподалеку начиналась канатная дорога, по ней доски доставляли на альпийские выгоны: привязанный к стволу лиственницы стальной трос сросся с корой. О горах моего детства забыли, потому что они ничего не стоили, вот им и повезло. Я замедлил шаг, как шептали мне непальские носильщики на большой высоте: “Бистаре, бистаре”[10]. Мне не хотелось, чтобы все произошло слишком быстро. Всякий раз, возвращаясь в горы, я словно возвращался к самому себе, в места, где я был собой, где мне было хорошо.