Магия Берхольма - Даниэль Кельман

Через несколько дней мое имя появилось на последних страницах нескольких газет, в глупом, но неизменно лестном для меня контексте. За этим последовали несколько предложений, но мы их отклонили (то есть их отклонил Вельрот), потому что они нас не устраивали. Ко мне явилась съемочная группа телевидения, состоящая из ярко накрашенной журналистки, грязного телеоператора и не менее грязного звукорежиссера. Моя комната им, по-видимому, понравилась, они тщательно засняли все детали, стол, неубранную постель, четырехугольники на обоях, моих квартирных хозяев, молча, с напряженным любопытством подслушивавших сквозь дверную щель. Только потом они направили камеру на меня. А как, собственно, спросила журналистка, вы делаете трюк со сгорающими монетами? Это не трюк, возразил я, это магия. Мой ответ ее несколько смутил, она откашлялась, неуверенно посмотрела в камеру и поспешила перейти к следующему вопросу. А где я всему этому научился? У Блеза Паскаля, сказал я, и Яна ван Роде. Она с интересом кивнула. Есть ли у меня идеал, например Томас Бруи?… Нет, отвечал я, никакого идеала, и уж тем более не он. С ним у меня нет ничего общего, нас не объединяют ни методы, ни даже профессия. Она неодобрительно посмотрела на меня, подумала, однако все вопросы были исчерпаны. Отключив камеру, микрофон и маленький прожектор, который все это время ослеплял меня тонким, но назойливым лучом, они попрощались. Ах да, спохватилась она, Не могу ли я дать ей адрес того француза, моего учителя… Паскаль, сказал я сочувственно, засекретил номер своего телефона и никого не принимает. Она поблагодарила и ушла, двое других послушно прошаркали вслед за нею.

Вельрот обрушился на меня с упреками; я пообещал ему впредь давать интервью только после того, как он предварительно обсудит все детали. «Да ведь в спальню, – кричал он, – не пускают телевизионщиков. А если уж пускают, то сначала по крайней мере убрав постель!..»

Но тогда я еще не был посвящен в такие тонкости. Это интервью, сокращенное до трех минут, передал частный телеканал, вызвав небольшую сенсацию. («На телевидении, – сказал Вельрот хриплым голосом, – можете вести себя как угодно, но только не надменно. Все что угодно, но только не это!») На следующей неделе еще несколько корреспондентов просили у меня интервью, и некоторых из них, по настоянию Вельрота, я принял. Это было довольно утомительно: неотличимые друг от друга люди одним и тем же тоном задавали мне одни и те же вопросы, и я отвечал со всей любезностью, на какую был способен. Уже не у себя в комнате, а в элегантном, сверкающем зеркалами и позолотой кафе, с большим вкусом выбранном Вельротом. Интервью требовали усилий, но вскоре я приобрел некоторую известность.

«А за ними, – сказал Вельрот, – последуют хорошие предложения». И они в самом деле стали появляться. Медленно, нерешительно, почти неохотно. Но они появлялись.

Пять вечерних выступлений в отделанном алым бархатом Гетевском театре, два из них перед публикой, имеющей абонемент, одно транслировалось по телевидению. Вечер в концертном зале перед тремя тысячами зрителей. Утреннее представление вместе со струнным квартетом, исполнявшим Брамса. Гастроли в Лондоне. Еще одно сольное выступление в Гетевском театре.

Это сольное выступление я решил построить совсем по-другому. Недавно я переехал в квартиру из пяти просторных белых комнат, с окнами от пола до потолка. В одной из них не было ничего, кроме чертежной доски, конторки и письменного стола. Тут же хранилась бумага – гладкая, в линейку, в клетку и миллиметровая, высокоточные линейки, несколько микрокалькуляторов, чернила четырех цветов, перья и множество острых карандашей. На потолке было окно, из которого открывался вид на небо; если я его закрывал, меня обволакивало безмолвие и я оставался наедине с небом, обретавшим на моих глазах различные оттенки голубого. Только шпиль телебашни возвышался в поле зрения.

Никогда еще иллюзии не удавались мне так легко. Я поспешил опубликовать свои старью, уже не интересные мне фокусы («49 трюков»; красивая, скромная, ровная, весьма посредственная книга), не потому, что гордился ими, а, напротив, чтобы как можно быстрее их забыть, не испытывать более их влияния и не поддаться искушению еще раз показать их. Вот я и решил все придумывать заново.

Я больше месяца провел в своем кабинете и покидал его только для коротких рассеянных прогулок, несколько раз – чтобы навестить тебя и однажды – для двухдневной поездки в Лондон, где я с отвращением показывал прежние, надоевшие мне сверкающие монеты и парящие в воздухе карты. Я удивительно быстро добивался прогресса в своем ремесле, и, будь у меня чуть больше склонности к романтике и пафосу, я бы назвал это вдохновением. Но я не решаюсь прибегнуть к таким определениям, как-никак, это работа математического и в высшей степени технического характера. Тем самым я не хочу ее унизить, вовсе нет. Я говорил и повторяю снова и снова: мы можем приблизиться к чуду только с помощью чисел. Ужасную бесконечность, отделяющую нас от потустороннего мира, преодолели лишь Спаситель и геометрическая кривая; жутковатая мысль, но что если они – одно?…

С точностью до миллиметра я очертил контуры сцены, на которой мне предстояло выступать, и отвел каждому шагу, каждому движению, каждому жесту точно отмеренный отрезок воображаемого и неумолимого времени. Я пришел к мнению, что маг должен прежде всего овладеть огнем, самым невероятным, наименее земным из всего, что существует на свете. Кроме того, я использовал странности оптики (есть ли на свете предмет более загадочный, чем линза?) и – с наслаждением – путаницу, противоречия, сети, крючки и ловушки чистого мышления. Две трети людей, если попросить их назвать какое-нибудь число, не придумывают ничего умнее трех или семи. Интересно, почему?

К сожалению, мне требовались помощники. Некоторые трюки я не мог показать один. После выхода в свет «49 трюков» я получил несколько десятков писем от не владеющих литературным слогом поклонников, в том числе на удивление много – от молодых людей, мечтавших стать иллюзионистами. Трудно даже вообразить, сколько людей одержимы идеей выкарабкаться из неизвестности к славе, под яркое солнце популярности, из тьмы на свет. А этим светом был я. Поэтому я внимательно просмотрел письма, отложил написанные неразборчиво, исследовал остальные с той малой долей интуиции, которая была мне отпущена, и наконец попросил совета у ван Роде.

– Сожалею, – сказал он, – ничем не могу вам помочь. Понятия не имею, как выбирают адептов. У меня их никогда не было.

– Но вы же выбрали меня, – возразил я.

– Кстати, если уж мы об этом заговорили, вы уже достаточно заработали? Мы с Гердой давно хотели поехать в кругосветное путешествие.

Итак, ван Роде тоже ничего мне не посоветовал. Поэтому я по одному пригласил к себе пятерых моих почитателей – они приходили, тихие, застенчивые, с неровным румянцем волнения, – и поговорил с ними. О троих не могло быть и речи, двоих я, помедлив, принял. Двадцатилетнюю девушку по имени Джина, некрасивую, но старательную, и девятнадцатилетнего юношу Пауля. К тому же совершенно неожиданно ван Роде направил ко мне третьего, бойкого на язык, несимпатичного, но одаренного молодого человека, который до этого вытягивал деньги из доверчивых прохожих уголовно наказуемой игрой в наперстки. Он не понравился мне, но чем-то отдаленно напоминал меня самого, поэтому я его нанял. Всех троих я признал годными. В конце концов, все, что от них требовалось, – это стать полезными помощниками, а не хорошими магами.