Правда о деле Гарри Квеберта - Жоэль Диккер

— Мы еще потанцуем, Нола. Мы потанцуем. У нас вся жизнь впереди.

В восемь часов Дженни внезапно проснулась. Ожидая на тахте, она задремала. А теперь солнце уже клонилось к закату, наступил вечер. Она валялась на диване, тяжело дыша, из угла рта свесилась ниточка слюны. Она натянула трусики, спрятала груди, поскорей собрала свою провизию и, сгорая со стыда, уехала из Гусиной бухты.

Несколько минут спустя они приехали в Аврору. Гарри затормозил на маленькой припортовой улочке, чтобы Нола встретилась со своей подругой Нэнси и они вернулись домой вместе. Они немного посидели в машине. Улица была пустынна, день угасал. Нола вытащила из сумки сверток.

— Что это? — спросил Гарри.

— Откройте. Это вам подарок. Я нашла его в том магазинчике в центре города, там, где мы пили сок. Это на память, чтобы вы никогда не забывали этот чудесный день.

Он развернул бумагу. Внутри была голубая железная коробка с надписью: «На память о Рокленде. Мэн».

— Это чтобы складывать туда засохший хлеб, — объяснила Нола. — Чтобы вы дома кормили чаек. Надо кормить чаек, это важно.

— Спасибо. Обещаю, что всегда буду кормить чаек.

— А теперь скажите мне что-нибудь ласковое, милый Гарри. Скажите, что я ваша милая Нола.

— Милая Нола…

Она улыбнулась и потянулась к его лицу, поцеловать. Внезапно он отпрянул.

— Нола, — резко сказал он, — это невозможно.

— А? Но почему?

— Мы с тобой — это слишком сложно.

— Что тут слишком сложного?

— Все, Нола, все. Теперь иди, тебе надо встретиться с подругой, уже поздно. Я… я думаю, нам лучше больше не видеться.

Он поспешно вышел из машины, чтобы открыть ей дверцу. Пусть она побыстрее уходит; так трудно было не сказать ей, как он ее любит.

* * *

— Значит, та коробка с хлебом у вас на кухне — это память о дне, проведенном в Рокленде? — спросил я.

— Ну да, Маркус. Я кормлю чаек, потому что меня просила Нола.

— А что было после Рокленда?

— Это был такой чудесный день, что я испугался. Все было чудесно, но слишком сложно. Тогда я решил, что должен оставить Нолу и переключиться на другую девушку. На девушку, которую я имел право любить. Догадались, на кого?

— На Дженни.

— В яблочко.

— И что?

— Расскажу в другой раз, Маркус. Мы долго разговаривали, я устал.

— Конечно, понимаю.

Я выключил плеер.

— Встаньте в боевую стойку, Маркус.

— В боевую стойку?

— Да. Ну, давайте! Поднимите кулаки, правильно поставьте ноги, готовьтесь к бою. Что вы чувствуете?

— Я… Я чувствую, что готов на все.

— Прекрасно. Видите ли, писательство очень похоже на бокс. Встаешь в боевую стойку, решаешься ввязаться в схватку, поднимаешь кулаки и бросаешься на противника. С книгой все примерно так же. Книга — это бой.

— Прекращай свое расследование, Маркус.

Это были первые слова, сказанные мне Дженни, когда я зашел в «Кларкс» повидаться с ней и поговорить об ее отношениях с Гарри в 1975 году.

О пожаре рассказывали по местному телевидению, и новость постепенно распространялась.

— Почему я должен его прекращать?

— Потому что я очень волнуюсь за тебя. Не нравятся мне такие истории… — В ее голосе звучала материнская нежность. — Начинается с пожара, а кончается неизвестно чем.

— Я не уеду из этого города, пока не пойму, что тут произошло тридцать три года назад.

— Ты невозможен, Маркус! Настоящий упрямый осел, точно как Гарри!

— По-моему, это комплимент.

Она улыбнулась:

— Ну ладно, чем я могу тебе помочь?

— Мне хочется немного поговорить. Можем пойти пройтись, если хочешь.

Она оставила «Кларкс» на одну из официанток, мы спустились к пристани и сели на лавочку, лицом к океану. Я всматривался в эту женщину, которой, по моим подсчетам, было пятьдесят семь, потрепанную жизнью, исхудавшую, с заострившимися чертами лица и запавшими глазами, и пытался представить ее такой, какой ее описывал Гарри: красивой пышной блондинкой, королевой красоты в школьные годы. Внезапно она спросила:

— Маркус… Каково это?

— Что именно?

— Слава.

— Это больно. Приятно, но зачастую больно.

— Я помню, когда ты был студентом, вы с Гарри приходили в «Кларкс» работать над твоими текстами. Он заставлял тебя пахать как лошадь. Вы часами сидели за столом, перечитывали, черкали, начинали заново. Я помню, как ты приезжал сюда. Вас с Гарри встречали на пробежке, еще до зари, с этой его железной дисциплиной. Знаешь, когда ты был здесь, он весь светился. Он был непохож на себя. И все знали, что ты скоро приедешь, потому что он всем об этом говорил за много дней. Все время повторял: «Я вам говорил, что на будущей неделе ко мне приедет Маркус? До чего он все-таки необыкновенный парень. Он далеко пойдет, я знаю». Твои приезды, твое присутствие меняло его жизнь. Ведь никто не обольщался: мы все знали, как Гарри одиноко в его огромном доме. В тот день, когда ты ворвался в его существование, все изменилось. Он возродился. Словно старый холостяк наконец-то почувствовал себя любимым. Когда ты бывал здесь, ему становилось гораздо, несравненно лучше. После каждого твоего отъезда он нам проходу не давал: Маркус то, Маркус сё. Он так гордился тобой. Гордился, как отец сыном. Ты и заменял ему сына, которого у него не было. Он все время говорил о тебе; ты никогда не покидал Аврору, Маркус. А потом, в один прекрасный день, он увидел тебя в газете. Феномен Маркуса Гольдмана. Родился великий писатель. Гарри скупил все газеты в супермаркете, угощал всех шампанским в «Кларксе». Выпьем за Маркуса, гип-гип-ура! Тебя показывали по телевизору, тебя крутили по радио, вся эта долбаная страна говорила только о тебе и твоей книжке. Он накупил десятки экземпляров и раздавал их везде, где только мог. А мы спрашивали, как у тебя дела, когда мы снова тебя увидим. И он отвечал, что дела наверняка идут отлично, но что от тебя почти нет вестей. Что ты, наверно, очень занят. Ты сразу перестал ему звонить, Маркус. Ты был очень занят — занят своей важной персоной, ты раздавал интервью газетам и красовался в телевизоре, а его бросил. Больше ты сюда не приезжал. Он так гордился тобой, так надеялся получить от тебя весточку, но ее не было. Ты добился успеха, ты прославился, и он тебе больше был не нужен.

— Неправда! — воскликнул я. — Да, у меня от успеха голова шла кругом, но я думал о нем. Каждый день. Просто у меня не было ни секунды свободной.

— Даже не было ни секунды ему позвонить?