Правда о деле Гарри Квеберта - Жоэль Диккер

— Нет. То есть тебе там будет скучно.

— Вы очень красивый в этой рубашке, Гарри.

— Спасибо.

— Гарри… Я влюблена в вас. С того самого дня, когда шел дождь и я увидела вас на пляже, я безумно в вас влюблена. Я бы хотела быть с вами до конца жизни!

— Перестань, Нола. Не говори так.

— Почему? Ведь это правда! Я дня не могу прожить, если я не рядом с вами! Когда я вас вижу, жизнь кажется мне прекраснее! А вы меня ненавидите, да?

— Да нет же! Конечно нет!

— Я знаю, что вы меня считаете уродиной. И что в Рокленде вам, конечно, было со мной скучно. Потому-то вы и не подавали о себе вестей. Вы думаете, что я маленькая, глупая и скучная уродка.

— Не говори глупостей. Ладно, пойдем, я отвезу тебя домой.

— Скажите мне «милая Нола»… Скажите еще раз.

— Не могу, Нола.

— Пожалуйста!

— Не могу. Эти слова говорить нельзя!

— Но почему? Боже мой, почему? Почему нам нельзя любить, если мы любим друг друга?

— Пойдем, Нола, — повторил он. — Я отвезу тебя домой.

— Но, Гарри, зачем жить, если мы не имеем права любить?

Он ничего не ответил и повел ее к черному «шевроле».

Она плакала.

Звонил не Гарри Квеберт, а Эми Пратт, жена шефа полиции Авроры. Она была устроительницей летнего бала, одного из главных событий в жизни города; в этом году бал должен был состояться 19 июля, и сейчас она обходила соседей. Услышав звонок, Тамара выпроводила мужа и полуголую дочь наверх — и, открыв, с облегчением обнаружила за дверью не именитого гостя, а Эми Пратт с лотерейными билетами для бала. В этом году разыгрывалась неделя отдыха в великолепном отеле на острове Мартас-Винъярд, в Массачусетсе, где проводили отпуск многие звезды. Когда Тамара узнала, какой будет первый приз, у нее заблестели глаза; она купила две пачки билетов и, хотя приличия требовали предложить гостье (которую она к тому же очень уважала) оранжаду, без сожалений выставила ее за дверь: было без пяти шесть. Дженни успела успокоиться и спустилась вниз в зеленом летнем платьице, которое ей очень шло; за ней появился отец в костюме-тройке.

— Это был не Гарри, а Эми Пратт, — насмешливо объявила Тамара. — Я прекрасно знала, что это не он. Видели бы вы себя, улепетывали как зайцы! Ха! Я-то знала, что это не он, потому что он человек высокого полета, а люди высокого полета раньше времени не приходят. Это еще невежливее, чем опаздывать. Имей в виду, Боббо, а то ты вечно боишься опоздать на свои встречи.

Часы в гостиной пробили шесть раз, и все семейство Куинн выстроилось у входной двери.

— Главное, ведите себя естественно! — взмолилась Дженни.

— Мы очень естественны, — отозвалась мать. — Правда, Боббо, мы естественны?

— Конечно, Котеночек. Только у меня, по-моему, опять газы: я себя чувствую как скороварка, которая сейчас взорвется.

Несколько минут спустя Гарри звонил в дверь дома Куиннов. Он высадил Нолу на какой-то улице недалеко от дома, чтобы их не увидели вместе. Он оставил ее в слезах.

* * *

Дженни рассказала мне про вечер 4 июля, для нее это были чудесные минуты. Она с волнением описывала ярмарку, их совместный ужин, фейерверк над Конкордом.

По тому, как она говорила о Гарри, я понял, что всю свою жизнь она по-прежнему любила его и что за нынешней ее неприязнью кроется прежде всего боль: ведь он бросил ее ради Нолы, маленькой субботней подавальщицы, той, для которой он написал шедевр. Прежде чем мы расстались, я задал ей еще один вопрос:

— Дженни, кто, по-твоему, мог бы больше всего рассказать мне о Ноле?

— О Ноле? Ее отец, конечно.

Ее отец. Конечно.

— А персонажи? С кого вы пишете своих персонажей?

— С кого угодно. С друга, с домработницы, с клерка в окошке банка. Но вот что важно: не сами эти люди служат для вас источником вдохновения, а их поступки. Их действия наводят вас на мысли о том, как мог бы себя вести кто-нибудь из персонажей вашего романа. Когда писатели говорят, что никогда не описывают реальных людей, они лгут, но они правы: это позволяет им избежать больших неприятностей.

— Как так?

— Писатели, Маркус, имеют то преимущество, что могут сводить счеты с себе подобными посредством книжки. Единственное правило — не называть их по имени. Никаких имен собственных: это прямой путь к судебным искам и прочим мукам. Какой там у нас следующий номер в списке?

— Двадцать третий.

— Значит, вот вам двадцать третье правило: пишите только вымышленные истории. Все прочее принесет одни неприятности.

В воскресенье 22 июня 2008 года я впервые увидел преподобного отца Келлергана. Стоял один из тех сереньких летних дней, какие бывают только в Новой Англии: от океана поднимался такой плотный туман, что его клочья висели на вершинах деревьев и на крышах. Дом семейства Келлерган находился на Террас-авеню, 245, в самом центре красивого жилого квартала. Судя по всему, со времени их приезда в Аврору он совсем не изменился. Та же краска на стенах, те же кусты кругом. Недавно посаженные розы разрослись и превратились в цветники, а вишню перед домом, засохшую десять лет назад, заменили точно таким же деревом.

Со стороны дома доносилась оглушительная музыка. Я несколько раз позвонил в дверь, но никто не ответил. В конце концов какой-то прохожий крикнул мне: «Если вы к отцу Келлергану, звонить бесполезно. Он в гараже». Я постучал в дверь гаража: в самом деле, музыка звучала оттуда. Я стучал долго; наконец дверь открылась, и передо мной оказался маленький, худенький старичок, седой и весь белесый, в рабочей блузе и защитных очках. Дэвид Келлерган, восемьдесят пять лет.

— Вы по какому делу? — любезно прокричал он, громкость музыки была почти нестерпимой.

Мне пришлось сложить руки рупором, чтобы он меня услышал:

— Меня зовут Маркус Гольдман. Вы меня не знаете, но я расследую гибель Нолы.

— Вы из полиции?

— Нет, я писатель. Вы не могли бы выключить музыку или немного уменьшить звук?

— Это невозможно. Я никогда не приглушаю музыку. Но, если хотите, мы можем пройти в гостиную.

Он впустил меня в гараж; все помещение было переоборудовано под мастерскую, в центре которой гордо высилась коллекционная модель «харлея-дэвидсона». Из старенького проигрывателя в углу, подключенного к стереоколонкам, гремел классический джаз.

Я готовился к дурному приему. Я думал, что после осады журналистов отцу Келлергану хочется хоть немного покоя; но он, напротив, держался очень приветливо. Хотя я часто бывал в Авроре, но никогда прежде его не видел. Он явно не знал о моих связях с Гарри, и я предусмотрительно о них не упоминал. Он приготовил нам два стакана чаю со льдом, и мы расположились в гостиной. Он не стал отвинчивать защитные очки, словно готовясь в любой момент вернуться к своему мотоциклу; из гаража по-прежнему неслась оглушительная музыка. Я попытался себе представить, как выглядел этот человек тридцать три года тому назад, когда он был энергичным пастором прихода Сент-Джеймс.