Пять откровений о жизни - Бронни Вэр

Твердо решившись на этот звонок, я отправилась погулять по берегу. Но внезапно у меня зазвонил телефон. Это был Эдвард, которому порекомендовали меня в качестве сиделки для Джуд. Он звонил спросить, свободна ли я, и если да, то не могу ли приступить к работе прямо сегодня. Он также добавил, что если мне нужно жилье, то в доме есть для меня прекрасная комната. Той ночью я снова спала в настоящей кровати, растянувшись в полный рост, и меня не мучили холод и затекшие ноги. Я приняла горячую ванну и закуталась в теплое одеяло, а перед этим поужинала здоровой пищей в компании трех замечательных людей, и к тому же у меня снова была работа! Как быстро меняется жизненная ситуация.

Вспоминая этот период, я могла бы сказать, что виной всему было отсутствие работы. На поверхностном уровне так и было. Но всю эту ситуацию я создала сама, потому что чувствовала себя никчемной и лелеяла семена старых вредных мыслей. Очевидно, что семена новых, хороших мыслей тоже были посеяны, потому что в другие периоды мне случалось подолгу жить в благополучии и изобилии. Но бороться со старыми шаблонами мышления было тяжело, и я только усложняла себе задачу, отказываясь просить о помощи.

Когда через некоторое время у меня снова возник перерыв между клиентами, я первым же делом позвонила друзьям, о которых вспомнила тем утром, глядя на дельфинов. Они с радостью пригласили меня пожить в свободной комнате. Я смогла вновь впустить в свою жизнь доброту. Мне предстояло еще долго учиться выражать свои чувства, но я встала на правильный путь.

Я рассказала Джуд о том, как мне приходится учиться открытости, потому что я привыкла никому не говорить о своих чувствах и особенно о своих сложностях. Поэтому мне было очень ценно услышать ее мнение и честно обсудить эту тему. «Всем нужно напоминание быть откровенными, Бронни. Мы все держим в себе то, что должно быть сказано – как приятные, так и неприятные слова. Чтобы расти, мы должны говорить о своих чувствах. Это помогает всем, даже если не все это понимают. Честность всегда окупается».

Улыбнувшись, я посмотрела в окно, на корабли в гавани, освещенной полной луной. Вид был потрясающий. Джуд снова заговорила о чувстве вины и о том, что мы можем избежать его, если будем честно рассказывать людям, что у нас на сердце. Тогда нам не придется сожалеть об упущенных возможностях, особенно если мы внезапно лишимся близкого человека. Мы также избавимся от ограничений, став свободными, как дети. Мы никогда не должны винить себя за то, что открыли кому-то свои чувства, и никогда не должны внушать другим чувство вины, если им хватило смелости поступить так же.

Я провела с Джуд около двух месяцев, прежде чем ее состояние ухудшилось настолько, что ей пришлось переехать в хоспис. У меня снова было много предложений о работе сиделкой, также меня попросили надолго поселиться в одном доме на время отъезда хозяев. Как-то я навестила Джуд в хосписе, где, к своей радости, встретила Эдварда и Лайлу. Кроме того, возле кровати больной сидела женщина, которую я раньше никогда не видела, но ее сходство с Джуд не оставляло никаких сомнений: это была ее мать.

Эдвард принял решение передать письмо Джуд ее матери, не дожидаясь ухода любимой. Она уже не могла говорить, но все необходимое было сказано в письме. Джуд написала матери, что любит ее и всегда любила. Она писала о тех прекрасных вещах, которым научилась у нее, и о совместных счастливых воспоминаниях. В письме не было ни слова упрека или жалобы, потому что Джуд ненавидела чувство вины и хотела, чтобы мать, несмотря на все сложности между ними, знала, как она ее любит. Через несколько дней мать Джуд внезапно пришла в хоспис и с тех пор заходила туда каждый день. Она садилась у кровати и держала дочь за руку, глядя, как ее постепенно покидает жизнь.

Немного поговорив с Джуд, я поцеловала ее в щеку, поблагодарила и простилась. «Увидимся на той стороне, Джуд», – сказала я, улыбаясь сквозь слезы. Она хмыкнула мне в ответ, и глаза ее улыбались, хотя рот оставался неподвижным.

Мы с Эдвардом и Лайлой вместе дошли до «рисинки», держась за руки. Все трое плакали. Но день был наполнен такой искренней любовью, что эти слезы не были горькими. Эдвард рассказал, что мать Джуд много разговаривала с ней, и что он видел, как по щекам Джуд текут слезы, особенно когда мать говорит, что любит ее. Она извинилась за свое отношение к дочери и призналась, что втайне завидовала ей, особенно тому, как смело она пренебрегла мнением общества, – самой ей это так и не удалось.

На прощание обняв Эдварда и Лайлу, я от души пожелала им всего самого лучшего. Уезжая, я думала о Джуд, которую держит за руку ее мать, и о силе любви. Сердце мое было полно печали, но одновременно мне было радостно на душе.

Пару лет спустя мне неожиданно пришло письмо от Эдварда. Он рассказал, что Лайла провела с бабушкой несколько замечательных месяцев, прежде чем та тоже перешла в мир иной. Он писал, что перед смертью она совершенно изменилась и даже временами напоминала ему любимую Джуд. После похорон Эдвард и Лайла решили уехать из города и поселиться в горах, поближе к его отцу и чистому воздуху. Около года назад он встретил новую любовь, и теперь у Лайлы должна скоро родиться сестричка.

Я с радостью ответила на письмо, поздравив Эдварда и желая всем счастья. Я с удовольствием поделилась с ним своими воспоминаниями о Джуд: ее улыбке, терпении в болезни, принятии, о решимости донести до других свою мысль. Чувство вины отравляет. Чтобы жить счастливой жизнью, необходимо говорить о своих чувствах.

Я и сейчас помню, как сидела у ее кровати, за окном полная луна освещала залив, а Джуд все говорила и говорила – пока еще у нее была такая возможность, – твердо намеренная быть услышанной.

Я ее услышала. Благодаря ей я узнала счастье выражать свои чувства так же искренне, как тот дельфин, что от радости выскочил из воды.

В домах престарелых мне уже случалось работать с пациентами, страдавшими от болезни Альцгеймера, но Нэнси была моей первой домашней пациенткой с этим заболеванием. До болезни она была доброй и ласковой женщиной, матерью трех детей и бабушкой десяти внуков. Ее муж тоже был жив, но крайне редко заходил к ней в комнату – легко было забыть, что он вообще живет в одном с ней доме.

Три сестры и два брата Нэнси по очереди приходили ее навещать. Вначале заглядывали и друзья, но постепенно их визиты становились все реже. Уход за Нэнси был тяжелым изматывающим трудом. Она была беспокойной пациенткой, и уследить за ней было очень трудно: она не желала оставаться на одном месте дольше минуты и бóльшую часть времени мучилась от тревоги и тоски. Спокойные и умиротворенные минуты выпадали Нэнси – а вместе с ней и мне – редко и ненадолго.

Со временем ее болезненное беспокойство настолько усилилось, что врач и родственники решили увеличить дозу лекарства. После этого Нэнси стала спать днем. Когда она бодрствовала, все, что она говорила, звучало набором бессмысленных звуков и слогов, как часто бывает у людей с Альцгеймером. В ее речи перемешивались части разных слов. Временами в ней можно было узнать английский язык, но нельзя было разобрать ничего структурированного, формального или понятного. Тем не менее я обращалась с Нэнси точно так же, как со всеми своими пациентами, с любовью и лаской, и много разговаривала с ней. Иногда она замечала мое присутствие, а иногда витала мыслями где-то очень далеко и не обратила бы на меня внимания, даже если бы у меня выросла третья рука.