Обязательно должна быть надежда - Сергей Протасов

Он ботинком провел по месту, куда упали остатки коричневой жижи. Какие-то бледно-розовые корочки. Поднял. Надпись красным шрифтом под гербом с серпом и молотом: «Союз Советских Социалистических Республик, Удостоверение к юбилейной медали «60 лет Вооруженных Сил СССР»». Раскрыл. «Удостоверение. Бабин Владилен Феликсович. В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 28 января 1978 года награжден юбилейной медалью «60 лет Вооруженных Сил СССР…», дата: 3 августа 1978 года. Токарев, как был в одной лыже, сел обратно на пенек. «Знакомая фамилия, — подумал он. — Где-то я встречал ее недавно. Запоминающаяся фамилия». Следователь обтер удостоверение, убрал его в карман, надел другую лыжу и осмотрелся. Больше ничего интересного. Он медленно пошел по следу автомобиля, вглядываясь по обе стороны дороги. След свернул вправо, через аллейку.

Бетонные столбы, остатки колючей проволоки, поваленные деревянные ворота. Впереди он увидел два стальных резервуара, наподобие железнодорожных цистерн, с лестницами, ведущими вверх к наливным люкам. Видимо, бывший склад ГСМ. Тут следы шин указали на остановку и разворот автомобиля. Николай Иванович снял лыжи и принялся внимательно осматривать площадку. Его ботинки, проломив замерзший наст, набрались снега. Токарева передернуло от противного мокрого холода в ногах. Ладно, не страшно. Что у нас здесь? Снежные бортики на ступенях железной лестницы высились нетронутыми. Никто последние несколько дней на резервуары не поднимался. Возможно, люди подходили к углу огороженной территории, туда, под навес. Он прошел к навесу и наткнулся на люк какой-то врытой в землю емкости. Определенно, кто-то топтался тут и смахнул снег с запорного механизма. Неужели есть оптимисты, допускающие наличие под крышкой чего-то, что местные умельцы забыли приватизировать? Токарев крепко ухватился за рычаг и отжал крюк замка. Крышка хранилища приоткрылась. Он откинул ее на петлях, наклонился, уперся руками в края и, окунув голову в темноту, посмотрел внутрь.

На глубине менее двух метров, в гулкой, отдающей соляркой емкости, друг на друге и рядом лежали трупы трех или четырех человек. Токарев не мог со света разглядеть количество сваленных как попало людей. Сильная густая вонь, смесь нефтепродуктов и кислый дух разложения, кружили голову. Ближе всех оказалось исполосованное лицо молодого парня. Убийцы даже не потрудились закрыть ему веки, и мальчишка смотрел мутными, когда-то голубыми глазами прямо в глаза Токарева. Казалось, покойный ожидал именно Токарева, чтобы задать ему какой-то мучающий его вопрос и, дождавшись, улыбнуться. Ужас, как разряд тока, пробил тело, спина похолодела, и заныл затылок. Следователь, словно парализованный, не мог оторваться от жуткого зрелища, рассеянно озирая утробу хранилища и вдыхая адскую смесь. Коричневая, сморщенная, как пергамент, кожа на лице покойного контрастировала с жалким оскалом желтых кривых зубов. Бывший молодой человек глядел на следователя осмысленным остановившимся взглядом словно с того света, откуда-то очень издалека, из неизмеримых глубин преисподней.

Токарев усилием отбросил себя от люка и сел на снег, прислонившись спиной к стене навеса. Голова кружилась, он тяжело дышал открытым ртом, руки дрожали, на лбу выступил пот. Только что он заглянул в ад, вернее, в его предбанник, где несколько трупов ожидали своей очереди. Все смерти, которые он видел прежде, не шли ни в какое сравнение с тем, что только что предстало перед его взглядом. Он издал воющий, тихий стон ужаса и отчаяния, накрыл голову руками и замер, без единой мысли. Зажатый в кулаках снег таял и каплями стекал по его лицу следователя.

С легким сердцем, окрыленный восстановленной дружбой с сыном, Роман Сергеевич Свекольников ожидал истечения условленной недели с момента их встречи. Эдик обещал позвонить сам. Так попросил Роман Сергеевич, предполагая, что матери, Анне Вениаминовне, будет неприятно наткнуться на звонок бывшего, непутевого мужа. Но прошла неделя, началась другая, а долгожданного звонка от сына не было.

Может быть, если поглядеть со стороны, их короткая встреча и не покажется такой уж обнадеживающей и безоблачной. Но в душе одинокого Романа Сергеевича она отпечаталась ярким пятном, добавив дополнительный смысл его жизни. Даже как бы логически соединяя два смысла — изобретенную веру в Бога и возможность истолковать эту веру родному сыну. Тем воскресеньем, еще поезд не скрылся из виду, а он уже начал скучать, напридумывал кучу назидательных тем для разговоров, потом вечерами вслух говорил с воображаемым Эдуардом. Он навел в своей комнате порядок, купил другую кровать, обновил кое-что из одежды.

Наступил понедельник, и отец вспомнил, что не так уж все и гладко в их отношениях. Были там и детская ненависть сына, и длительное безразличие отца, более того, сам их последний разговор содержал нечто пугающее, да и не понял Эдик ничего из сказанного. Отец позвонил сам, но телефон сына оказался недоступен. «Если договорились созвониться — позвони, — злился Роман Сергеевич, — а не отключай телефон. Скажи, мол, папа, не нужен ты мне, пошел ты туда, куда следует. Я пойму и буду жить дальше. Но так неуважительно, наплевательски игнорировать того, кто тебя любит? Не было у меня сына и не надо, — решил он, — проживу и так».

Однако во вторник он снова позвонил — с тем же результатом. Тогда отец решился обеспокоить бывшую жену, от которой и узнал, что сын сначала пропал, а теперь нашелся, но в плохом состоянии, что говорит она с ним из больницы. Эдик со страшной травмой находится без сознания, а она не может с ним все время сидеть, у нее работа, отчетность и так далее.

Не мешкая ни минуты, Роман Сергеевич надел самое лучшее, достал из загашника все накопления и полетел на вокзал. Он проклинал себя за скороспелые выводы, за очередное, пусть и мимолетное, предательство сына. Теперь всё! Он не отойдет от его постели до самого выздоровления, если надо — умрет там или отдаст любой подходящий сыну орган.

По приезде в город свой мелкий багаж Роман Сергеевич оставил в квартире, которую покинул в далеком девяносто пятом году. Анна Вениаминовна с радостью приняла бывшего супруга, разрешила ему занять пока кушетку сына в его комнате, но он сразу уехал в больницу.

Отец остановился, только когда сел возле Эдуарда. Активность его сразу иссякла, и он погрузился в прострацию, наполненную безысходной жалостью к сыну и к себе. Теперь он мог разговаривать с ним столько, сколько пожелает, и он говорил, говорил, говорил… Именно в таком состоянии его и застал капитан Токарев.

* * *

Когда дверь за милиционером закрылась, Роман Сергеевич отпустил руку Эдика и несколько минут неподвижно смотрел на то место, где только что сидел Токарев. Он прислушивался к нарастающей волне внутри себя. Волна сметала нагромождения умозаключений, позволяющих существовать в мире с самим собой, оставаясь при этом отстраненным от внешней жизни. Плотина стройных оправданий своего невмешательства ни во что трещала под напором нахлынувшей животной ярости, жажды крови и отмщения. Невостребованная долгое время сила не старого еще мужчины рвалась наружу. Он осознал, что если и теперь ничего не сделает, то грош ему цена и грош цена всем словам о любви и о Боге. Ему больше нечего терять, кроме себя самого.