Месть через три поколения - Наталья Александрова

— Разные бывают убийцы, — усмехнулся Шеф, — мне, знаешь, всякие встречались. Старушка божий одуванчик отравила крысиным ядом соседскую семью: мать, отца и двоих детей; девушка с голубыми глазами, этакая невинная скромница, нанесла подружке, которая попыталась отбить у нее парня, семь ножевых ран; мальчик десяти лет запер бабушку в деревенском туалете за то, что она не давала ему денег на мороженое, облил строение бензином и поджег… Но там, кажется, бабушку успели вытащить, правда, в сильно попорченном состоянии.

— Ой, да хватит уже ваших воспоминаний! — рассердилась Инга, нашла следующую гравюру, осторожно подняла закрывавшую ее папиросную бумагу.

На этой гравюре приговоренный преступник, пожилой мужчина с небольшой бородкой, стоял на коленях. Руки его были зажаты в деревянную колодку, и палач мощным взмахом топора с широким лезвием отсекал их кисти.

Как и на первой гравюре, детали были тщательно, даже любовно выписаны. Палач был точно таким же, как на первой гравюре, — воплощенная суровая справедливость, воплощенный гнев Божий.

Преступник же был немного похож на покойного антиквара Вестготтена. Впрочем, возможно, Инге это только показалось.

Рассмотрев гравюру, она перешла к подписи под ней.

«Согласно справедливым законам славного города Любека, изобличенного вора после длительного покаяния следует на два дня поставить к позорному столбу с табличкой на груди, повествующей о его вине. После этого возвести на эшафот и в присутствии всех горожан отрубить ему руки, которыми он совершил свое позорное деяние, дабы впредь он не мог совершить ничего подобного».

— Вот как! Значит, Вестготтен виновен в какой-то краже, — проговорил Шеф. — По крайней мере, так считает наш убийца.

— Не слишком ли суровое наказание за кражу? — осведомилась Инга. — Тем более что в книге не сказано, что вора за его преступление приговаривают к смерти.

— Тут я ничего не могу сказать. Возможно, наш человек решил, что наказание должно быть суровее проступка. А может, у Вестготтена было слабое сердце. Потерял сознание и истек кровью — все же человек немолодой…

— Ужас какой! — вздохнула Инга, вспомнив, как она нашла труп антиквара. — Ладно, пойдем дальше.

Инга перешла к третьей гравюре.

Как и на первых двух, она изображала эшафот, на котором находились двое мужчин — палач в пышной бархатной одежде, с суровым лицом, и преступник с грубым, небритым лицом, в разорванной холщовой рубахе. В отличие от второй гравюры, его руки были свободны, ноги же зажаты в колодки. И палач собирался отсечь эти ноги своим топором. Гравюра была выполнена очень подробно, можно было рассмотреть дыры на рубашке преступника, его грязные руки и плечи, покрытые коростой. В отличие от предыдущей гравюры, где видно было, что жертва — благородного происхождения, тут было ясно, что преступник — человек низкого сословия, к тому же совсем опустившийся.

— Сергей Данциг! — едва слышно проговорила Инга.

Шеф ничего не ответил — все было и так очевидно.

Инга прочла подпись под гравюрой.

«Согласно справедливым законам славного города Любека, воина или рейтара, который, будучи на военной службе, пренебрег своим долгом и трусливо сбежал с поля боя, следует на целую неделю поставить к позорному столбу с табличкой, на которой начертано: «Трус и предатель». После этого надобно возвести преступника на эшафот и в присутствии всех горожан отрубить ему ноги, дабы впредь он не мог позорно сбежать, а другим воинам и рейтарам неповадно было совершить подобное».

— Хорошенькие законы! — проговорила Инга.

— Не нам их судить, — вздохнул Шеф.

Инга же перешла к четвертой гравюре.

В отличие от первых трех на ней была изображена женщина в платье из грубого холста. Она стояла на коленях, со связанными за спиной руками, палач же целился ей в глаза остро заточенным и, судя по всему, раскаленным лезвием.

— Ольга Черкизова! — вполголоса проговорила Инга.

— Действительно, есть определенное сходство, — негромко ответил ей Шеф.

Подпись под этой гравюрой гласила:

«В соответствии со старинным обычаем и законами города Любека, любого человека, который был свидетелем тяжкого преступления и не донес о нем властям, будь то мужчина или женщина, следует подвергнуть длительному покаянию, после чего облачить в одежду из грубого холста, возвести на эшафот и в присутствии всех добропорядочных горожан выжечь ему глаза раскаленным стержнем, дабы все знали, каково наказание за столь дерзостный поступок».

— Вот уж и вправду чрезмерно жестокое наказание! — проговорила Инга, оторвавшись от книги.

— Да, законы в то время были жестокими, — согласился Шеф. — Такими же жестокими, как само время. Но до сих пор мы шли по следу убийцы, видели те гравюры, которые он уже использовал как руководство к действию. Теперь же мы можем, так сказать, заглянуть в будущее. Увидеть то, что нас еще ожидает.

Инга с тяжелым сердцем перевернула несколько страниц и увидела следующую гравюру.

И снова — тот же эшафот, и снова — палач с суровым лицом, воплощающий неотвратимость возмездия.

Преступник — на этот раз это был снова мужчина — стоял на коленях, воротник грубой рубахи оторван, беззащитная шея обнажена, голова его лежала на плахе. Палач картинно замахивался огромным топором, явно намереваясь отрубить преступнику голову. Рядом с плахой стояла плетеная ивовая корзина, судя по всему, предназначенная для отсеченной головы.

И снова Инга прочла подпись под гравюрой, выполненную витиеватым старинным шрифтом:

«Согласно справедливым и мудрым законам славного города Любека, простого горожанина или члена городского правления, изобличенного в измене и предательстве, каковые могли причинить городу Любеку плачевные и горестные несчастья, к примеру, того, кто во время войны перешел на сторону неприятеля либо открыл городские ворота вражеским войскам, ежели он будет захвачен, следует спервоначала подвергнуть длительному покаянию, затем без всякой жалости высечь плетьми, после чего смочить сеченую кожу соленою водой и снова подвергнуть длительному покаянию. После чего возвести на эшафот и в присутствии всех горожан, как простых, так и знатных, отсечь его голову, в каковой возникли преступные и предательские помыслы».

— И кто же это? — проговорила Инга, вглядываясь в гравюру, как будто и правда пытаясь проникнуть сквозь завесу будущего.

— К сожалению, мы этого не знаем, — ответил Шеф.

— Но тогда эта книга ничем нам не поможет! — раздраженно проговорила Инга.

Она пролистнула еще несколько страниц наугад и наткнулась на следующую гравюру. Рука дернулась, и тонкий лист папиросной бумаги, прикрывавший картинку, разорвался до половины.

Инга расстроенно охнула — все же книга старинная, опять же чужая, нужно ее вернуть в библиотеку. Впрочем, им сейчас не об этом надо думать.